Фиалковый венец

Джефри Триз

1. СБОРЫ В ТЕАТР

   - Сегодня мы не учимся! Сегодня мы не учимся!
   Алексид вздрогнул и проснулся. Какой тут сон, когда младший братишка выкрикивает тебе в самое ухо радостную новость!
   Он сел на кровати, и ее кожаные ремни громко cкрипнули. Щурясь спросонья и от этого становясь особенно похожим на лесного бога Пана [Пан - древнегреческий бог стад и лесов; его обычно изображали в виде косматого человека со свирелью, с козлиными ногами и с рожками на лбу; по поверью, встречасшиеся с ним люди впадали в священное безумие], он заметил, что на дворе еще не совсем рассвело. Но и в сером сумраке было видно, что Теон как сумасшедший носится по комнате. Зевнув, Алексид нащупал у себя за спиной подушку.
   - Сегодня мы не учимся! - восторженно распевал Теон. - Не учимся! Не учим...
  Но тут на него обрушилась подушка, и, не докончив последнего слова, он растянулся на полу. Ничуть не обидевшись, он вскочил на ноги, и его круглая физиономия просияла.
   -Может, теперь ты замолчишь? - спросил Алексид, снова натягивая на плечи лиловое одеяло.
   - А если ты посмеешь швырнуть в меня подушкой, - добавил он, разгадав намерения Теона, - то я угощу тебя сандалией.
   - Да ведь я на нее только смотрю! - возмутился Теон. - Она же лопнула. Я весь в перьях
   - Сам виноват: незачем было кукарекать среди ночи.
   - А сейчас вовсе и не ночь - небо заметно посветлело, - важно заявил Теон, который любил уснащать свою речь выражениями, заимствованными у взрослых. - Неужели ты забыл, какой сегодня день?
   Алексид снова сел на постели, живо сбросил одеяло и спустил ноги на пол.
   - Клянусь звездами, сегодня же начинаются Великие Дионисии! [празднества в Древней Греции в честь Диониса - бога виноделия] Сон с него как рукой сняло, чуть раскосые карие глаза весело заблестели.
   - Да, Великие Дионисии, - подтвердил Теон. - И мы три дня не будем учиться!
   - А ты ни о чем другом и думать не можешь, лентяй ты эдакий! - сказал Алексид, потягиваясь. - Ну, я-то с учением покончил.
   Теон ехидно улыбнулся:
   - Это ты так думаешь, а не отец. И придется тебе продолжать свое образование...
   - Если ты не уймешься, твое образование я продолжу сейчас! - и Алексид сделал вид, будто собирается дать брату хорошего пинка; впрочем, он не думал приводить свою угрозу в исполнение, так как еще не обулся. Теон испустил вопль притворного ужаса и бросился бежать, перепрыгнув через свою кровать и через пустую кровать у двери. На ней прежде спал их старший брат Филипп, но ему было уже девятнадцать лет, он второй гоод нес военную службу на границе, и его не отпустили домой не праздники. На пороге Теон остановился и, чувствуя себя в полой безопасности, вступил в переговоры.
   - Захвати мое полотенце, - сказал он. - А я достану воды из колодца.
   - Ну ладно, - ворчливо отозвался Алексид.
   Он любил попугать младшего брата, но редко переходил от слов к делу. Взяв оба полотенца, он вышел за братом во внутренний дворик.

   По всем Афинам кричали петухи. Квадрат неба над головой из темно-синего стал перламутрово-серым, хотя среди ветвей смоковницы еще блестел узкий серп молодого месяца.
   Теон прегибался через край колодца. Аргус - его назвали так в честь верного пса из "Одиссеи" - ласково тыкался носом ему в бок.
   - Уйди, Аргус! - упрашивал мальчик. - Не щекочись! У тебя нос холодный!
   - Сюда, Аргус!
   Аргус тотчас бросился к Алексиду, но тот добродушно его оттолкнул:
   - Лежать, Аргус! А уж если хочешь прыгать на человека, то прежде обуйся в сандалии. Ты меня всего исцарапал!
   Теон вытащил из колодца полное ведро и перелил воду в большой глиняный кувшин. Оставшуюся воду он выплеснул на пса, и тот убежал за смоковницу - на его морде было обиженное выражение, словно он хотел сказать: "Ну ладно, царапать других нельзя, но самому-то почесаться можно?"
   Алексид поднял кувшин и налил воды в сложенные ладони брата. Теон нагнулся, растер лицо, отфыркнулся и ощупью нашел полотенце. Он не любил затягивать умывание.
   - Давай теперь я тебе полью, - сказал он.
   Даже не заре воздух в маленьком дворике не был прохладным. Стены дома, окружавшие его со всех четырех сторон, сохранили тепло вчерашнего дня. От ледяной колодезной воды у Алексида перехватило дыхание. Но, промыв глаза, он решил показать брату пример и сказал, стуча зубами:
   - Остальное, если хочешь, вылей мне на голову, - и от души пожелал, чтобы воды в кувшине оказалось поменьше.
   - Нагнись ниже, - весело потребовал Теон. - Я ведь не такой высокий, как ты... пока.
   Алексид нагнулся, словно собираясь метнуть диск. Их кувшина вырвалась зеленовато-белая водяная дуга, пахнущая замлей. Она разбилась о его кудрявые каштановые волосы, обдала плечи и сбежала по спине, так что заблестели все бугорки позвонков.
   - У-ух! - вырвалось у него. - А-ах!
   Вода, журча, стекла в канавку и по ней, под еще запертой дверью, - на улицу.
   - Давай я зачерпну еще ведро, - предложил Теон.
   Но Алексид уже убежал, размахивая полотенцем и отряхиваять, словно мокрая собака.

   Когда Алексид надел новенький белый хитон, украшенный зубчатой голубой каймой, он услышал, что наверху мать будит служанок. Во дворе Теон, присмирев, лил воду на руки отца, а Седой Парменон почтительно стоял рядом с хозяином, держа наготове чистый плащ, который тот наденет поверх хитона, перед тем как выйти из дому. Мать и старшая сестра Ника (ей было семнадцать лет) будут, конечно, умываться в гинекее. Вон Сира уже наливает воду в их кувшины.
   Сиру Алексид недолюбливал, хотя смотрель на нее было приятно. "В доме, где подрастают мальчики, такие хорошенькие рабыни ни к чему", - не раз загадочно повторяла его мать. Сира важничала и называла себя приближенной госпожи, потому что носила за ней покупки. Фратта, вторая служанка, работала гораздо усерднее, но разве можно было показаться на улице в сопровождении этой косоглазой, неуклюжей, громогласной фракинянки? Да к тому же она говорила с таким варварским акцентом! Но Алексид любил ее, как и вся семья.
   Теперь он отправился к ней:
   - А когда завтрак, Фратта, милая?
   - Да некогда мне с завтраками возиться! - Не повернув головы, она продолжала укладывать припасы в большую корзину. - Вон хлеб. А размочить его ты и сам сумеешь, а?
   - Попробую. - С этими словами Алексид налил в чашу немного вина и обмакул в него хлебную корку.
   В кухню вошел Теон.
   - Что в корзинке? - сразу спросил он.
   - Увидишь, родненький, когда ее откроют.
   Фратта огляделась, схватила несколько яиц и бросила их в корзину. Теон испуганно вскрикнул.
   - Да они же крутые, дурачок, - успокоил его Алексид.
   - Я вижу в корзине яблоки и смоквы, - бормотал себе под нос Теон. - Полагаю, что в ней есть медовые лепешки, потому что вчера их пекли. Надеюсь, там лежит и колбаса. И уж наверное - сыр. А орехи, Фратта?
   - Может, прочка и найдется.
   - Вот и хорошо! - Теон одобрительно кивнул. - В театре без орехов никак нельзя.
   - По-твоему, - насмешливо сказал Алексид, - без них нельзя постичь высокое театральное искусство?
   Теон недоуменно замигал, а потом радостно улыбнулся: такие красивые слова необходимо было запомнить для дальнейшего употребления.
   - Ну да, - сказал он. - А как же?
   - Что ж, - заметила Фратта, созерцая набитую доверху корзину. - Этого вам, пожалуй, хватит. Но хоть убейте, никогда не пойму, как вам кусок в горло лезет, когда вы насмотритесь этих ужасов.
   Фратта ни разу в жизни не видела театральных представлений и имела о них самое превратное понятие. Ей доводилось слышать пересказы отдельных отрывков из разных трагедий, - конечно, самых жутких. Так, она знала, что жена Агамемнона убила его в ванной, что Медея прислала царевне отравленный наряд, чтобы погубить соперницу в день сводьбы, и что Прометей был прикован к скале, а коршун терзал его печень. Наверно, она была бы горько разочарована, если бы попала в театр и убедилась, что все эти страшные события происходят за сценой. Впрочем, это не помешало Теону задать ей обычный вопрос:
   - А тебе хотелось бы пойти с нами, Фратта, милая?
   - Нет, родненький, театры не для рабынь. Ну ничего, когда вы все уберетесь, нам и тут будет неплохо. А теперь уходите-ка из кухни. Вон госпожа и Ника ждут вас во дворе.
   - Все готовы? - спросил отец.
   - Все, отец, - ответил Алексид.
   Когда они вот так всей семьей отправлялись куда-нибудь, отец всегда придирчиво оглядывал их, словно на военном смотру. Сам он был очень представительным человеком: курчавая борода с проседью, сухощавое крепкое тело. И держался он все так же прямо, как в те дни, когда был гоплитом [гоплит - тяделовооруженный пеший воин]. На его щеке и на правой руке виднелись бледные рубцы станых ран. На улицах прохожие указывали на него друг другу. "Это Леонт, - объясняли они приезжим. - Он состязался в беге на Олимпийских играх". И Алексид гордился, когда слышал этот шепот и видел, как незнакомые люди с интересом смотрят вслед его отцу. Мать казалась спокойной, но ее пальцы нервно разглаживали складки темно-красного пеплоса [пеплос - верхняя женская одежда], а Ника в бело-голубой одежде совсем притихла под отцовским взглядом. Головы обеих окутывали покрывала. На этом настаивал отец. Он был человеком старого склада и любил повторять, что "место женщины у домашнего очага" и что добрая слава девушки заключается в том, чтобы о ее существовании не знал никто, кроме родных. Было просто удивительно, как он еще позволял жене и дочери посещать театр.
   Однако в это утро он особенно внимательно осматривал сыновей. Сначала их венки из дикого винограда - такие венки в этот день носили все в чеесть бога Диониса, потому что это был его праздник, - а потом и всю их одежду.
   - Поправь застежку на плече, Теон, у тебя перекосился плащ. Его надо сдвинуть на два пальца левее. Помни: благородного мужа всегда можно узнать по тому, как ниспадают складки его одежды.
   - Понимаю, отец.
   - А ты, Алексид, раз уж ты надел одежду мужа, то и носи ее как подобает. Или, по-твоему, достаточно просунуть в хитон голову и руки и перетянуть его поясом? Расправь его. А когда мы будем в театре, не заставляй меня то и дело толкать тебя локтем, чтобы ты не закладывал ногу за ногу, - это неуклюже, так сидят только варвары.
   - Хорошо, отец.
   Наконец они отправились в путь. Леонт, держа в руке трость, шел впереди вместе с сыновьями, мать и Ника следовали за ним, а Парменон с корзиной и охапкой подушек замыкал шествие. Парменон был единственным рабом, которого брали в театр, но ведь он был педагогом [педагог - в Древней Греции раб, обязанностью которого было водить детей в школу и следить за их учением]. Его обязанностью было провожать мальчиков в школу и в гимнасий [общественное здание, в котором занимались атлетическими упражнениями], ожидать там, пока не кончатся занятия, и сопровождать их домой. Он хорошо читал и писал и вообще был образованным человеком. "Еще бы ему не быть образованным, - не раз думал Алексид, - когда он чуть ли не полжизни провел в школе не задней скамье, из года в год выслушивая одни и теже уроки: арифметика, музыка, "Илиада", "Одиссея". И если уж он всего этого не помнит, так чего они хотят от нас, мальчиков, которые посещают школу только с семи до пятнадцати лет?"
   Ну, для него самого это теперь осталось позади.
   С нынешнего дня, а вернее, через три дня, когда кончатся Дионисии, он вступает в новую жизнь. Эфебом [эфебы - юноши от восемнадцати до двадцати лет, проходившие военное обучение в отрядах на границах страны] он станет только через два года, а пока будет посещать лекции софистов [софист - учитель философии и красноречия в Древней Греции]. И ходить к ним и в гимнасий он будет один. "Как хорошо, что отец не богат! - в сотый раз повторил он себе. - Если бы у него было больше рабов, он приставил бы ко мне особого слугу. А Парменон не может разорваться надвое и будет присматривать только за Теоном - он ведь младший".
   Свобода... Можно будет узнать столько нового...
   Алексид, как истый афинянин, был взволнован даже одной мыслью об этом. Сам не зная почему, он верил, что с этих пор его жизнь станет гораздо интереснее. Его ждут всякие приключения. Да, так будет. Непременно.
   Но чего именно он желал, он сказать не мог и очень удивился и даже испугался, если бы какой-нибудь оракул предсказал ему, что уже в этот день начнется приключение, которое превзойдет все его ожидания, - начнется так же незаметно, как начинается река.

2. АЛЕКСИД ПРИОБРЕТАЕТ ВРАГА

   Солнце уже поднялось над восточными горами. Оно заливало ярким светом узкие улочки, играло на белых стенах, испещренных надписями вроде: "Голосуйте за Телия!" или: "Архий любит Дию!", и карикатурами на влиятельных граждан. Все люди на улице спешили в одном направлении.
   - Пойдем быстрее, - приставал Теон, - а то все лучшие места займут! Леонт рассмеялся. Он был уже в праздничном настроении и, вместо того чтобы напомнить сыну, что необходимо всегда соблюдать достоинство, сказал только:
   - Это ведь не марафонский бег. Да и бедняге Парменону нелегко тащить такую корзину.
   - А что будут представлять в этом году? Кто победит? У нас в школе есть мальчик - его отец ужасно богат и он хорег [человек, оплачивавший расходы на праздничное театральное представление; эта и другие подобные же повинности заменяли в Афинах налоги] одной из сегодняшних трагедий, - так он говорит...
   Когда Теон начинал болтать, всем оставалось только молчать. Но сейчас Алексида это скорее обрадовало: куда интереснее обдумывать то, что видишь и слышишь вокруг себя на улицах. Вон те люди, наверное, приезжие - дорийцы с западных островов, а может быть, судя по их произношению, и откуда-нибудь подальше... А эти двое смуглых мужчин с томными черными глазими, чьи руки в лад их беседе взлетают и опускаются, точно птицы, уж наверно египетские купцы... Этот выжный сановник, которого сопровождают четыре служителя, надо полагать, чужеземный посол... На праздник Великих Дионисий в Афины съезжаются люди из многих стран.
   "А как же может быть иначе?" - гордо подумал он.
   Ведь Афины - самый замечательный город-государство во всей Греции, а греки - самый образованный народ мира. Алексид, разумеется, не мог помнить Перикла, который создал славу Афин и сделал их "школой Греции". Но Леонт, на всю жизнь сохранивший свое юношеское преклонение пред Периклом, столько о нем рассказывал, что Алексиду порой казалось, будто он сам не раз видел этого великого государственного мужа. Леонт говорил, что после его смерти все переменилось к худшему. При любом плохом известии он покачивал головой и ворчал: "Будь жив Перикл, этого не случилось бы!"
   Как хороши Афины в золотых лучах утреннего солнца! У Алексида даже сердце защемило. Он был готов дергать за плащ всех чужестранцев и спрашивать: "Как тебе нравятся наши Афины? Есть ли на свете город великолепнее?"
   Чтобы добраться до театра, им надо было обойти холм Акрополя. Над крутыми, поросшими травой склонами вздымались скалы из лиловатого мрамора, увенчанные мощными стенами. Дорога была проложена прямо под ними, так что прохожим не были видны колонны храмов на вершине холма, - только высокие кровли да острие копья и шлем богини Афины. Эта сверкающая брнзовая статуя высотой в двадцать локтей [локоть - мера длины, около 0,5 метра] служила путеводным знаком мореходам, когда их корабли находились еще далеко в море.
   Теперь дорога шла поперек склона. Внизу лежала рыночная площадь, расположенная в самой оживленной части города. Они вступили на одну из великолепнейших улиц Афин - по обеим ее сторонам тянулись статуи и другие памятники победителям прошлых театральных состязаний. Отсюда за крышами домов и городскими стенами открывался чудесный вид на север: зеленые поля и луга, среди которых струилась река Кефис в уборе из серебристо-серых тополей и ярко зеленых платанов. Там и сям виднелись сельские усвдьбы и деревушки, окруженные хлебными полями и фруктовыми садами: Колон, знаменитый своими соловьями, а дальше - Ахарны, где живут угольщики. За Ахарнами вздымались еще белеющие зимними снегами горы, чьи подноожия были опоясаны темными сосновыми лесами или более светлыми дубовыми, - Эгалей, Парнет, а позади нах Киферон уходил высоко в небо, защищая Афины от северных ветров и от вражеских набегов. Где-то там, на одной из застав в горах, бедняга Филипп сердито чистит свой щит и думает о том, что вот сейчас они все идут в театр без него. А его родные - о чем думали они, когда обогнули уступ и увидали под южной стеной Акрополя скамьи амфитеатра, врезанного в склон холма?
   - А убивать кого-нибудь будут? - приставал к отцу Теон.
   - И зачем только она носит шафрановые одежды! - говорила Ника матери. - Этот цвет не идет к ее землистой коже.
   - Всю руку мне оттянула проклятая корзина! - бормотал себе под нос Парменон.
   А Алексид думал о том, как, наверно, чудесно стать победителем на театральных состязаниях, чтобы тебя потом почтили статуей, а твои слова навсегда остались в памяти твоих соотечественников, как строки Еврипида, восславившего Афины.
   Да, писать, как Еврипид! Этим можно гордиться!

   Отец заплатил за вход, и они влились в толпу, заполнявшую крутые проходы. Передние ряды предназначались для должностных лиц, знатных чужестранцев и отличившихся граждан - победителей на Олимпийских играх. Если бы Леонт победил, а не пришел вторым, отстав всего на шаг, он до самой смерти сидел бы на почетном месте в первых рядах. Но он не победил и поэтому теперь пошел дальше по проходу, иногда оборачиваясь, чтообы помочь жене, - в длинных, метущих землю одеждах не так-то просто подниматься по высоким ступеням.
   - Сядем здесь, - сказал он наконец. - Клади подушки вот тут, Парменон.
   Парменон с облегчением поставил корзину и положил на скамью три подушки - Леонт считал, что не следует баловать ни мальчиков, ни рабов. Едва они уселись, как высокий молодой человек, болтавший с приятелями, сидевшими несколькими рядами ниже, повернулся и поспешно направился к ним. Вид у него был очень надменный. Леонт нахмурился. Он терпеть не мог подобных богатых юнцов: багряный плащ с тяжелой золотой бахромой, диковинные сапожки, золотые перстни, унизывающие пальцы почти до самых накрашенных ногтей, и (подумать только!) длинные волосы по спартанской моде.
   Алексид подтолкнул локтем Теона, чтобы тот посмотрел на негодующее лицо отца. Но тут, к большому удивлению, щеголь остановился у их ряда и сказал визгливо:
   - Это мое место! Тебе придется поискать другое!
   Так с Леоном, во всяком случае, разговаривать не следовало. Сам человек учтивый, он не терпел грубости в других. Посмотрев на щеголя, он сдержанно спросил:
   - Ты обращался ко мне, юноша?
   - Да, к тебе. Поищи другое место. А тут сижу я.
   Все вокруг почувствовали сладкий и очень сильный запах. Молодой щеголь жевал какую-то душистую смолу, и, когда он открыл рот, кругом разлился приторный ароматЛеонт смерил его строгим взглядом.
   - Юноша, - сказал он, - по речи твоей я полагаю, что ты афинянин, хотя волосы ты носишь как спартанец, а пышностью одежды напоминаешь перса...
   - Конечно, я афинянин!
   - Ну, так вспомни, что Афины - демократия. Если не считать первых рядов, каждый может сидеть где захочет.
   - Но я занял это место раньше! Я только отошел поговорить с другом. Уберешься ты отсюда или нет?
   - Я никуда не уйду. - Леонт оглянулся; верхние ряды быстро заполнялись народом. - Вон там еще свободно отличное место. А чтобы найти шесть мест рядом, моей жене придется подниматься на самый верх. Тебе следовало бы оставить здесь подушку или еще что-нибудь.
   - Правильно, - сказал сосед. - Раз уходишь, оставь что-нибудь на своем месте.
   - Да кто он такой? Чего он важничает? - поддержали сидевшие поблизости.
   То же самое повторяли все вокруг. Молодой щегооль покраснел до корней своих напомаженных волос. Никто не слушал его надменных требований. Ему дружно советовали поскорее сесть (только подальше отсюда), заткнуть глотку или убраться в Спарту. Но толко когда прозвучал крик глашатая, объявившего, что сейчас начнется жертвоприношение Дионису, открывающее праздник, щеголь наконец сдался: презрительно взмахнув своим багряным плащем, он направился к свободному месту в верхнем ряду.
   - Отец, кто он такой? - спросила Ника испуганным шепотом.
   Леонт презрительно хмыкнул
   - Его зовут Гиппий. Он из эвпатридов [эвпатриды - афинская родовая знать]. Я знаю этих молодчиков. Денег хоть отбавляй, тратят они их на скаковых лошадей да на состязания, а делом заниматься не желают. Будь жив Перикл...
   - Ш-ш-ш! - прервала его жена.
   Жрец Диониса встал со своего почетного места в первом ряду и вышел вперед. Началось жептвоприношение, и двенадцать тысяч человек поднялись со своих мест. Затем, когда они вновь опустились на скамьи, опять раздался громкий и ясный голос глашатая:
   - Еврипид, сын Мнесарха, предлагает свою трагедию...
   По спине Алексида пробежала блаженная дрожь. Представление началось. И до полудня окружающий мир более не существовал для Алексида. Он забыл и о жесткой скамье, и о своих соседях. Все, что лежало вне пределов сцены, слоовно исчезло: он не видел ни палевых круч Гиметтского кряжа, ни блестящего белого песка Фалера, ни синей бухты за ним, усеянной парусами. Он не замечал даже чаек, проносившихся порой над самыми головами зрителей. Узкие подмостки и примыкающая к ним спереди круглая орхестра [место, где располагался хор] заменяли теперь для Алексида весь мир. Актеры в высоких головных уборах и масках казались выше и величественнее обыкновенных людей благодаря котурнам [котурны - особая обувь на высокой подошве, которую надевали трагические актеры, чтобы казаться выше ростом] и особой одежде. Да, это были не обыкновенные люди, а настоящие боги и богини, герои и героини седой старины, о которых он столько слышал в школе. Созданию этой иллюзии помогала и музыка флейт, то печальная и жалобная, то бурная и угрожающая, и плавные движения хора, который в промежутках между эписодиями [эписодии - части, на которые разделялась древнегреческая трагедия] трагедии, танцуя, переходил от одного края орзестры к другому и пел звучные строфы. Но главные чары таились в стихах, то слагавшихся в страстную речь или задумчивый монолог, то, как мячик, перелетавших от актера к актеру в выразительных строках диалога.
   Алексид и в школе всегда любил стихи - длинные повествования Гомера, коротенькие эпиграммы - десяток строк, заключавшие в себе законченный прекрасный образ, шутку или глубокую мысль. Но больше всего он любил стихи из трагедий. Их он выучивал наизусть и даже сам тайком сочинял, не признаваясь в этом никому, кроме своего лучшего друга. Написать простым стихом речь героя было не так уж трудно, но над строфами для хора приходилось долго ломать голову - так сложны были их ритмы, да к тому же каждая полустрофа должна была точно соответствовать другой, до последнего слога.
   Но как замечательн получается это у Еврипида - словно само собой! Вот слушаешь стихи и даже не вспомнишь о ритме, о том, что все эти строки были задуманы, сочинены и записаны много месяцев назад! Слова срываются с губ актеров, словно только сейчас порождены их сердцами.
   По правилам театральных состязаний были показаны три трагедии. Их представление длилось до полудня, и только тогда Алексид немного пришел в себя.
   - Правда, хорошо было? - спросил Теон. - Только лучше бы убивали прямо на сцене, вместо того чтобы отдергивать занавеску и показывать покойников, когда уже все кончено.
   - Нет, ты не грек, а какой-то кровожадный варвар! Это было бы уже не искусство.
   - А что тут плохого?
   - Убийство и всякая насильственная смерть уродливы и безобразны. Ни один грек не захочет показать их в театре.
   Есть вещи, - снисходительно закончил Алексид, - которые лучше предоставлять воображению.
   Теон собрался было заспорить, но тут, к счастью, Парменон открыл корзину с едой. Крооме колбасы, крутых яиц и сыра, в ней нашлась холодная курица и даже румяные яблоки, сладкие смоквы, изюм, поджаристые медовые лепешки и амфоры с вином и водой, чтобы его разбавлять. А орехов оказалось столько, что их должно было хватить до конца дневного представления. Неудивительно, что у Парменона от такой тяжести рука. Но вот наконец даже Теон наелся досыта. Облизав пльцы, он удовлетворенно вздохнул и сказал:
   Ну, а теперь можно посмотреть комедии. Вот хорошо-то! Парменон сложил в корзины пустые амфоры и чаши. Мать и Ника встали, смахивая крошки с одежды. На лице Ники была написана досада. Теон немедленно завладел ее подушкой и ехидно улыбнулся:
   - Бедненькая Ника! А ты была бы рада остаться, а?
   Ника пожала плечами, но ничего не ответила и только обиженно надула губы. Мать сказала поспешно:
   - Разумеется, она не хочет оставаться. Благовоспитанные девушки не смотрят комедий.
   - А почему? - не унимался Теон.
   - Потому что, - сторого сказал отец, - комедии рассказывают не о старинных легендах, а о современных делах. Женщины же ничего не понимают в политике и только скучали бы.
   - Ты тоже скучала бы, Ника?
   Его сестра встряхнула темноволосой головкой в венке из дикого винограда.
   - Откуда я знаю? - сказала она сердито. - Раз мне не позволяют остаться!
   - И не позволят! - отрезал отец.
   - Конечно, - испуганно вмешалась мать. - И дело не только в политике. Шутки в комедиях часто бывают... очень грубыми.
   - Я думаю, милая, - сказал Леонт, - вам пора идти. Большинство женщин уже покинуло театр, и первая комедия вот-вот начнется. Вернись, чтобы встретить нас после представления, Парменон.
   Женщины и рабы ушли, и на скамьях стало просторнее.
   - По-моему, это нечестно, - пробормотал Алексид, не сказавший во время спора ни слова.

Комедий было представлено две. Первая, хотя Теон и хохотал до упаду, никуда не годилась, и публика открыто выражала неодобрение. Зрители свистели, прищелкивали языком, а те, кто сидел поближе, начали даже швырять на сцену ореховую скорлупу и гнилые яблоки. Актерам еле удалось доиграть до конца.
   - Как им, наверно, неприятно! - сказал Алексид. - Да и автору - каково-то ему сейчас?
   - Раз они показывают всякую чепуху, - возразил его отец, - то пусть не обижаются, если народ прямо высказывает свое мнение. Мы, афиняне, считаем, что каждый вправе говорить свободно.
   Вторая комедия оказалась намного лучше. Ее сочинил Аристофан, уже много лет писавший комедии и не раз выходивший победителем на театральных состязаниях. Это была на редкость интересная комедия со сказочным сюжетом и нелепыми действующими лицами, которые попадали в такие смешные положения, что Алексид просто корчился от смеха, а по щекам его катились слезы. И какая удивительная смесь; тонкие, остроумные шутки, шпильки по адресу политических деятелей, карикатуры на знаменитых государственных мужей, пародии на строки прославленных трагедий, поговорки, прибаутки, намеки, которые Алексид далеко не всегда понимал, грубые площадные остроты, вроде тех, которые его товарищи шепотом сообщали друг другу в школе, и строфы хора, не уступавшие по красоте стиха утренним трагедиям. Публика просто неистовствовала, особенно когда корифей <предводитель хора в древнегреческом театре> подошел к самому краю орхестры и, обращаясь прямо к амфитеатру, произнес длинную, написанную звонкими стихами речь о самых злободневных событиях с упоминанием всем известных лиц. После каждой строчки зрители разражались рукоплесканиями и ревели от восторга.
   - Послушай, - шепнул Теон с благоговейным ужасом после одного особенно дерзкого выпада против влиятельного политического деятеля, - и как только он не боится?
   - Мы, афиняне, считаем, что каждый вправе говорить свободно, - передразнивая Леонта, с торжественной важностью шепнул Алексид.
   Теон одобрительно фыркнул, но тут же опасливо покосился на отца. Однако тот тоже смеялся, правда - шутке актера.
   Но вот комедия закончилась (гораздо раньше, чем хотелось бы Алексиду) буйным пиршеством, на котором плясали мужчины в костюмах танцовщиц, и шутовской свадебной процессией. Когда хор удалился с орхестры, раздались громкие рукоплескания.
   Теон вскочил и принялся приплясывать, разминая затекшие ноги.
   - Вот это комедия! Правда, отец? Тем, которые будут показаны завтра и послезавтра, надо быть уж не знаю какими, чтобы победу присудили им. Алексид тоже встал, в его карих глазах прыгали огоньки радостного возбуждения. От игры актеров и от стихов он опьянел, как от вина. А в его голове уже слагались собственные строки. Они были не слишком остроумны, но ему самому показались отличными, и, не задумываясь, он дернул Теона за локоть и сказал:
   - Я, пожалуй, тоже напишу комедию. Вот послушай! - И, став в позу, он презрительно взмахнул воображаемым плащом и произнес напыщенным тоном:
   - "Иль ты не знаешь, кто перед тобой? Узри же Гиппия!" - И тут же ответил себе другим голосом:
   - "На кудри глядя длинные твои, счел девушкой тебя я".
   Смешливый Теон расхохотался, и Алексид, польщенный этим продолжал:
   - "Где сяду я? К лицу ль сидеть мне сзади?"
   После четвертой строки, в которой Гиппию указывалось, что благовоспитанной девушке вообще не положено смотреть комедии, Теон совсем задохнулся от смеха. И тут Алексид, внезапно спохватившись, заметил, что слушает его не только брат.
   В нескольких шагах от него стоял Гиппий. Его бледное лицо исказилось яростью. Судя по всему, он вообще не был склонен легко прощать обиды, и особенно - такие язвительные насмешки. Алексид понял, что нажил смертельного врага. А какого опасного - это ему еще предстояло узнать.

3. ТАИНСТВЕННАЯ ФЛЕЙТА

4. МРАМОРНАЯ ПЕЩЕРА

   Едва Алексид раздвинул ветви олеандра, заслонявшие от него реку, щемящая музыка сразу оборвалась. Нимфа, сидевшая на другом берегу заводи, подняла глаза, увидела его и взвизгнув, вскочила на ноги. Такой визг вряд ли мог вырваться из горла нимфы - точто так же верещала Ника, когда Теон сунул ей за шиворот ящерицу. И Алексид сразу перестал бояться.
   - Я не хотел тебя испугать, извени, - сказал он вежливо.
   - Ах! Да это... ничего... - ответила она, с трудом переводя дыхание.
   Очевидно, она хотела было убежать, но теперь передумала. Их разделяла глубокая прозрачная заводь шириной локтей в десять. Девушка нерешительно засмеялась:
   - Ты появился так неожиданно, что мне показалось, будто ты не человек, а...
   - Спасибо!
   - Что же тут обидного? Ты такой коричневый... и глаза у тебя раскосые, как у него...
   - Но у меня нет рожек, - заверил он ее с улыбкой. - И ноги самые обыкновенные, без копыт. Вот погляди!
   Он вышел из зарослей и, помахивая зажатыми в руке ременными сандалиями, остановился у самой воды - обыкновенный юноша в белом хитоне с голубой каймой.
   Тут из кустов вышел Лукиан. Спокойные серо-голубые глаза девушки раскрылись еще шире.
   - Вас там еще много? - спросила она.
   Оправившись от первого испуга, она говорила теперь уверенно и беззаботно, не опуская глаз и не запинаясь от смущения, как те немногие девушки, с которыми они были знакомы. Ее голос был мелодичен, но сильный дорический акцент резал их афинский слух.
   - Нас только двое, - ответил Алексид. - Не бойся.
   Она вдруг беззвучно засмеялась. Это был именно смех, не похожий на спокайную улыбку, иногда появлявшуюся на ее губах.
   - Я не баюсь, - ответила она невозмутимо. - Добраться сюда вы можете, только переплыв заводь, а к тому времени меня тут уже не будет. И вы меня не разыщете.
   - Лукиан с самого начала утверждал, что ты нимфа.
   - А я подумала, что ты Пан. Как смешно!
   Она снова села и принялась расчесывать черные кудри, которые влажно блестели, словно она только что купалась. Ее хитон цвета зеленых яблок был не очень новый, да к тому же несколько пострадал от близкого знакамства с коючим кустарником.
   - Нам пора домой, - буркнул Лукиан. - Уже поздно, и я голоден...
   - Голоден? Ах, бедняжка! - прозвенел насмешливый голосок. - Вот тебе смока, лови! - Раздался всплеск, и по середине реки пошли круги. - Ну вот! Какая же я неуклюжая! Ну, ничего, смокв у меня еще много, но бросать их я больше, пожалуй, не буду. Идите сюда, если хотите. Я ведь вам сейчас соврала - сюда очень просто добраться вон по тем камням.
   Через минуту они уже сидели рядом с ней и с удовольствием жевали смоквы. Алексид решил, что она их ровесница или, может быть, моложе не год, но, уж во всяком случае, не старше. Она была стойна, и тонкие черты ее лица как-то не вязались с грубоватой речью. Она сказала, что ее зовут Коринна и что она приехала в Афины совсем недавно. А до этого ей немало пришлось постранствовать по свету. Она жила в Сиракузах на острове Сицилии, а прежде - в галльской Массилии.
   - Но мать всегда хотела вернуться сюда, - пояснила она.
   - Вернуться? - заинтересовался Алексид. - Но ведь вы же не афинские граждане.
   - Нет, конечно. Одним только богам известно, кто мы такие. Но я родилась в Афинах, только мы уехали отсюда, когда я была еще совсем маленькой. - Она из семьи метеков [метеки - так называли постоянно живших в Афинах чужестранцев; метекам разрешалось торговать и заниматься ремеслами, но гражданскими правами они не пользовались], - заметил Лукиан. - Это ясно.
   - И все-таки, - спросил Алексид, не обращая внимания на слова приятеля, - ты, наверно, была очень рада поселиться в Афинах.
   - Теперь уже не рада, - ответила загодочная девушка. - Я их ненавижу.
   - Что?!
   Оба друга привскочили и с ужасом уставились на нее. Она ненавидит Афины! И как только земля не расступилась и не поглотила ее!
   - Я повидала немало городов и могу сказать одно: такой вони, как в Афинах, нигде нет. Улицы узенькие, грязные, а уж до того кривые, что чудится, будто ты в лабиринт угодила! Вот Пирей совсем другое дело! Улицы широкие и такие прямые...
   - ...как кухонные вертела! - негодующе фыркнул Алексид. - Что ж, Пирей, конечно, красив и совсем новый - кстати сказать, его построили Афины, - но ведь это всего только наш порт. Он не овеян святостью старины, как сам город.
   - А ты была на Акрополе? - грозно спросил Лукиан.
   - Пока еще нет. Мать обещала сводить меня туда. Да ей все некогда. Я думаю, ей просто не хочется тащиться вверх по всем этим ступенькам.
   - Нет, ты непременно поднимись на Акрополь, - потребовал Алексид. - Во всей Греции нет храма, равного Парфенону.
   - А внутри него, - добавил Лукиан, - стоит статуя Афины, еще выше, чем бронзовая снаружи...
   -В тридцать локтей! - подтвердил Алексид.
   - Одежда на ней из чистого золота...
   - А руки и лицо выложены пластинками из слоновой кости...
   - Я очень хочу ее посмотреть, - заверила их Коринна. - И я там побываю, даже если мать так и не выберется туда со мной. Но Афины я ненавижу и еще по одной причине...
   - По какой же? - спросил Алексид, готовясь защищать свой любимый город. - У девушек здесь нет никакой свободы.
   - Свободы? - возмущенно повторил Лукиан. - У девушек?!
   - А что тут такого? - спокойно возразила Коринна. - В других греческих городах девушкам живется куда веселее. Они принимают участие в состязаниях...
   - Ты что же, стоишь за спартанцев? - спросл Лукиан.
   Она бросила на него презрительный взгляд.
   - По-твоему, только спартанские девушки состязаются в ловкости? Аргивянкам это тоже разрешено, а на Хиосе они даже занимаются борьбой...
   - Неужели ты тоже хочешь бороться? - спросил Алексид, с насмешливым недоумением поднимая брови. Он преддставил себе, как тоненькая Коринна схватилась с мускулистой соперницей.
   - Нет, не хочу. Да и не в атлетических состязаниях тут дело. В других городах женщин не держат под замком. Они принимают участие во всем, даже пишут стихи, если им хочется, и мужчины разговаривают с ними как с равными, а не так, словно они и не люди вовсе!
   Лукиан презрительно сморщил свой красивый нос.
   - Такие женщины есть и в Афинах, - сказал он. - Но только не в порядочных семьях. И не в афинских, а в метекских. Ни один афинянин не может взять себе такую жену, даже если бы и захотел, - закон запрещает нам жениться на чужестранках. Мой отец говорит...
   - Да, кстати, об отцах, - перебил Алексид, которому вовсе не были интересны бесконечные поучения отца Лукиана, потому что он не раз слышал то же самое от своего. - А как твой отец смотрит на то, что ты одна бродишь по лесам? Если бы моя сестра выкинула такую штуку...
   - У меня нет отца. Он, кажется, умер, когда я была совсем маленькой. Мать содержит хорчевню - она повариха, каких поискать. Мы снимаем харчевню совсем рядом с рыночной площадью, как раз там, где улица поворачивает к Акрополю.
   - А, знаю. Я живу поблизости.
   Наступило неловкое молчание. Конечно, они сразу поняли, что Коринна не благовоспитанная девушка из почтенной афинской семьи. Но дочка содержательницы харчевни - это было уж слишком! Ни один приличный человек не позволит себе даже зайти в харчевню. А жить в харчевне, быть дочерью женщины, которая там стряпает!.. Лукиан снова поморщился и ничего не сказал.
   - Мне там не очень нравится, - откровенно сказала Коринна, - и, когда могу, я убегаю, чтобы побродить на воле. Мать не обращает на это внимания. Иногда, правда, она спохватывается и начинает меня пилить, но ообычно ей не до того. Я часто сюда прихожу. У меня тут есть тайник. Хотите посмотреть?
   - Конечно, - ответил Алексид.
   - Тогда дайте торжественную клятву: Поклянитесь Землей и Океаном, что никому не расскажете.
   Они поклялись. Судя по лицу Лукиана, Коринна могла бы и не требовать от него клятвы. У него и так не было ни малейшего желания рассказывать каму-нибудь, что он познакамился с дочерью содержательницы харчевни.
   Коринна повернулась и, взбежав по наклонной скале, исчезла в чаще. Исчезла, словно ее тут и не было. Ее зеленый хитон слился с листвой, и разве можно было различить, где мелькают ее лицо и руки, а где пляшут солнечные зайчики?
   - Сюда! - крикнула она.
   Они последовали за ней в заросли.
   - Идите же! - вновь позвала Коринна, когда они в нерешительности остановились.
   И вот, перебравшись через невысокий гребень, они оказались в небольшой круглой впадине. Алексид сразу понял, что она создана не природой. Эту впадину в каменистом склоне сделали люди, но так давно, что она уже вся густо поросла кустами. Это была старая каменоломня. Под тонким слоем красной глинистой почвы просвечивал мрамор - лилованый мрамор, такой же, как на холме Акрополя, мрамор, благодаря которому Афины получили свое самое прекрасное прозвище - "Город в фиалковом венце".
   Коринна повела их дальше по дну каменоломни, через море цветущей сирени и олеандров, которые вот-вот должны были покрыться белыми, розовыми и красными цветами. По уступам утеса сбегал сверкающий ручеек. И вдруг Коринна снова исчезла. Они сделали еще несколько шагов, раздвигая ветки и осматриваясь. Ясные, холодные и насмешливые переливы флейты заствили их обернуться и взглянуть вверх, на каменный обрыв.
   - Сюда! - раздался голос Коринны. - Ногу надо поставить вот сюда, на развилку. Это просто, как по лесенке!
   Даже Лукиан, который влез последним, должен был признать, что ее убежище - настоящий тайник. Это была расселина на высоте человеческого роста, совершенно скрытая верхушкой сиреневого куста. Стоя там плечом к плечу и стараясь отдышаться, они вдруг увидели в просветах между пышными кистяыми сирени зеленую равнину, белый город и море вдалеке.
   - Тесновато, конечно, - сказала Коринна, - но ведь раньше меня тут никто не навещал. - Она отступила в глубину расселины. - Дальше становится просторнее. Там настоящая пещера.
   - Теперь я понимаю, - с восхищением сказал Алексид, - почему ты была так уверена, что легко спрячешься от нас. Тут мы тебя ни за что не отыскали бы.
   -Пещера как будто длинная, - сказал Лукиан. - Надо будет прийти сюда с факелами и посмотреть, куда она ведет.
   - Не советую, - заметила Корина. - У меня здесь есть светильник - только масло я уже, кажется, все сожгла. Один раз я зашла довольно далеко, но это опасно.
   - Опасно?
   - В одном месте потолок обрушился. А вдруг, когда вы туда заберетесь, случится новый обвал? Мне это было бы неприятно.
   - Да и Лукиану тоже, - заметил Алексид. - А мне хорошо и в этой првратницкой. Тут совсем не душно, а вид на море, хотя и несколько ограниченный, очарователен.
   Она рассмеялась своим почти беззвучным смехом:
   - Ты так забавно говоришь, Алексид! Мне это нравится.
   - Если хочешь, я научу тебя говорить так же забавно, - предложил он невозмутимо. - То есть на хорошем аттическом наречии: ведь наречие Афин - самое чистое в Греции.
   Она мотнула головой.
   - А на что мне это? Вот если бы ты научил меня получше читать и писать...
   - А разве ты не умеешь? Ну конечно, раз твоя мать... э... всегда так занята...
   - Я многому сама научилась. Я знаю буквы и могу вести счета, но мне бы хотелось уметь читать по настоящему.
   - Я тебя научу, - обещал он. - Но только с одним условием.
   - С каким же? - Доверчивое выражение исчезло из ее глаз.
   - Чтобы ты научила меня играть на флейте.
   - Попробую.
   - Мне давно этого хочется. У нас, знаешь ли, не принято играть на флейтах. В театре, конечно, играют, и музыканты на пирах тоже, но благородным мужам это занятие не пристало. Флейта слишком уж чувствительна, а кроме того, надувая щеки, трудно сохранять надлежащее достоинство...
   - Глупость какая! - перебила она.
   - Послушай, - вмешался Лукиан, - уже очень поздно. Нам надо торопиться.
   Алексид посмотрел на Коринну:
   - Ты пойдешь с нами?
   - Нет, я еще побуду здесь. Я не хочу возвращаться домой до ночи. Ты обо мне не беспокойся.
   - Хорошо. - Лукиан уже спустился на землю, и Алексид спрыгнул за ним. - Не забудь, что ты обещала научить меня играть на флейте.
   Когда среди удлиняющихся вечерних теней они устало бели по обсаженной тополями дороге, Лукиан сказал:
   - Ты, конечно, пошутил? Было бы неплохо слазить туда еще раз, если бы знать заранее, что ее там нет, но ведь ты же не хочешь в самом деле видеться с ней
   - А почему?
   - Как "почему", Алексид? Она же чужестранка, живет в грязной харчевне! Мне она показалась ужасной! Просто уличная девчонка, и я никак не ждал...
   Не ждал Лукиан и звонкой пощечины, от которой левая щека его побагровела. Спустя мгновение друзья до гроба уже катались в пыли дороги и яростно колотили друг друга.

5. СКАЧКИ С ФАКЕЛАМИ

   - Скажи: "Я очень сожалею"... - Лукиан, еле перевдя дух, уселся на грудь приятеля.
   Алексид перестал вырываться. В короткой схватке он сразу растратил весь свой гнев, и к нему вернулось обычное чувство юмора.
   - Я очень-очень сожалею, - с трудом выговорил он, - что ты сидишь у меня на животе.
   - Нет, ты скажи, что сожалеешь, что ударил меня.
   - Ну, поскольку это и есть причина, которая привела к вышеупомянутому следствию, - пустился в рассуждения Алексид, - то раз я сожалею о следствии, значит, из этого логически вытекает, что я...
   - Да замолчи же! Ты, наверно, будешь философствовать, даже если тебя повесят за ноги. Ты сожалеешь, что ударил меня по лицу? Да или нет?
   - Ну, с одной стороны...
   - Да или нет? - настаивал Лукиан. - А я пока поупражняюсь к скачкам с факелами.
   Оба они через несколько дней должны были участвовать в конных состязаниях юношей. Упражнения Лукиана заключались в том, что он принялся подпрыгивать на животе приятеля, всем весом придавливая его к земле.
   - Да-а! - пропыхтел Алексид после третьего скачка.
   Лукиан отпустил его, и оба поднялись на ноги.
   - Однако, - тут же продолжал Алексид, - отсюда, мой друг, следует только одно: ты сильнее меня, а это мы знали и раньше.
   Лукиан теперь благоразумно избегал упоминаний о Коринне, но, когда они снова побрели по дороге навстречу закату, он высказал все, что думал о женщинах.
   - Конечно, мужчине рано или поздно следует обзавестись семьей, но вообще-то от женщин нет никакого толку. Мой отец говорит, что жениться следует в тридцать лет, а до тех пор у человека хватает и других занятий - атлетические состязания, военная служба, друзья. Отец говорит, что дружба - самое главное в жизни. А с женщинами дружить нельзя, - они не умеют разговаривать об отвлеченных предметах...
   Вспомнив Коринну, Алексид усомнился в этом.
   - Ну конечно, - пробормотал он.
   Но Лукиан не заметил легкой иронии в его тоне. Он продолжал рассуждать, а Алексид продлжал отделываться ничего не значащими ответами, и так они продолжали путь. Солнце, почти касавшееся земли, расцветило золотом и багрянцем всю западную часть небосклона, и на этом пылающем фоне над крышами города лиловой тенью вздымался Акрополь.
   Возможно, отец Лукиана был прав, утверждая, что дружба - самое главное в жизни. Большинство афинян - и мужчин и юношей - согласились бы с ним. Но дружбе Лукиана с Алексидом, хотя они не прзнались бы в этом даже самим себе, был нанесен тяжелый удар.
   Скачки с факелами не поправили дела. Такие скачки с подставами для молодых наездников устраивались впервые. Состязание в беге с предачей факела было старинным обычаем. Но всего два года назад кому-то пришло в голову учредить такие же конные состязания. После этого юноши, тоже состязавшиеся в беге с факелом, потребовали, чтобы им и тут было дозволено подражать мужчинам.
   Скачка юношей с факелами занимала главное место в вечерних состязаниях в день Посейдоний. Ведь Посейдон был не только повелителем моря - это он создал лошадь и подарил ее людям, это он научил людей пользоваться уздечкой и в неведомом году далекой старины учредил первые конные состязания.
   Как обычно, состязалось десять партий - по одной от каждой филы [десять округов, на которые делилось Афинское государство]. Лукиан и Алексид выступали за Леонтиду. Участие в этих состязаниях было не такой уж честью, они устривались впервые, и молодых наездников отбирали не по их личным достоинствам. Собственно говоря, участвовать в нем мог всякий, кому удалось раздобыть коня, - впрочем, это было делом нелегким, потому что лошадей в Афинах было мало. Однако богатый дядя Лукиана одолжил ему двух скакунов, и поэтому юноша без всякого труда добился, чтобы его и Алексида включили в число восьми наездников, которым предстояло везти факел Леонтиды.
   - Молния получила свою кличку заслуженно, - сказал Лукиан Алексиду. - Она удивительно резва. Дядя привез ее из Фессалии, а там знают толк в лошадях. Но и Звезда тоже очень хороша.
   - Когда мы их пробовали, мне Звезда понравилась.
   - Я, правда, хотел, чтобы ты взял Молнию. Но дядя говорит, что раз я к ней привык... да и к тому же я тяжелее тебя...
   - Ну конечно. Он и так очень добр, что доверил мне Звезду.
   - Я знал, что ты не обидешься. Послушай, Алексид, быстро передать факел не так-то легко. Нам следовало бы пооупражняться. Мы можем брать лошадей каждый вечер - как ты думаешь?
   Лукиан так загорелся этой мыслью, что Алексид не мог сказать "нет". Впрочем, эти упражнения прохладными вечерами были даже приятны. Ему нравился короткий бешенный галоп до места предачи факела, и тот исполненный волнения миг, когда они скакали колено к колену и предавали друг другу палку, изображающую факел. Но на это требовалось время, а он был теперь очень занят.
   Каждое утро он проводил несколько часов у софиста Милона, занимавшегося с ним ораторским искусством, иначе говоря - грамматикой, логикой, постановкой голоса и жестикуляцией. Он должен был заучивать множество полезных цитат и остроумных оборотов речи, а так же упражняться в подборе доводов, которые выглядели бы убедительными незвисимо от того, соответствуют они истине или нет. "Всегда держите в уме, с кем вы разговариваете, - с хитрой улыбкой наставлял Милон своих учеников. - Богачам говорите одно, а беднякам - другое. Доводы, которые скорее всего убедят молодежь, не стоит пускать в ход для убеждения стариков. И наоборот". Алексид любил искусство спора, но то, чему учил его Милон, казалось фальшивым и нечестным. К тому же он вовсе не мечтал блистать на ораторском поприще. Тем не менее он продолжал послушно посещать уроки Милона и готовить задаваемые ему упражнения. А так как остальную часть дня ему приходилось проводить в гимнасии или в палестре [палестра - место для занятий гимнастикой и борьбой], у него совсем не оставалось свободного времени для себя - чтобы читать или записывать слагавшиеся в голове стихи. И вот, возвращаясь домой после их третьей поездки, он сказал:
   - Лукиан, я хотел бы пропустить завтрашний вечер.
   - Но ведь до скачек осталось всего три дня!
   - Я знаю. Но достаточно будет прупражняться еще только один раз.
   - Глупо погубить корабль, пожалев на него смолу! - проворчал Лукиан. - Что ни говори, а совершенство достигается пражнением.
   - Излишек упражнений тоже может испортить дело. Они надоедают.
   - Ах, тебе надоело! Мне очень жаль, конечно.
   - Я говорил о лошадях. - Алексид действительно думал о них. - Они уже все отлично поняли, и, по-моему, для них только вредно снова и снова повторять одно и то же. Мне-то самому это очень наравится, но просто я должен найти время и для других дел.
   - Каких же это дел? - Лкуиан говорил с таким раздражением, что Алексид заколебался, прежде чем ему ответить, но Лукиан истолковал его молчание по-своему. - Можешь ничего не объяснять! Догадаться нетрудно: та девчонка, которую мы встретили...
   Алексид удивленно посмотрел на него. Да, конечно, он еще не забыл Коринны. И не раз думал о ней. Она ему понравилась, ему было с ней весело, да и ее необычные взгляды заинтересовали его. Он даже посматривал, не увидит ли ее, когда проходил мимо харчевни ее матери или ближайшего общественного источника, у которого всегда толпились женщины с соседних улиц, - конечно, те, в чьих домах не было собственного колодца. Но он с ней так и не встретился, да и не искал этой встречи. Он и без того был слишком занят.
   Если бы не злые слова Лукиана, он сказал бы ему всю правду: ему удалось достать трагедию "Медея", и теперь он хотел скорее прочесть заветный свиток [древнегреческие произведения писались на длинной и узкой (20-30 см) полосе папируса; к ней с двух концов прикрепляли палочки и читали, перматывая полосу с одной палочки на другую] в каком-нибудь спокойном уголке, где ему никто не помешает, а потом попробовать самому написать сртофы хора в манере Еврипида. В этом последнем он решился бы признаться только своему лучшему другу. Однако теперь он заметил недоверие в глазах Лукиана, и гордость помешала сказать об этом даже ему.
   - Неужели я не могу даже час провести как хочу, не докладывая тебе?
   - О, сколько угодно! Прощай. Увидимся на празднике.
   Они больше не выезжали по вечерам, и, хотя встречались каждый день в гимнасии, Лукиан делал вид, будто не замечает Алексида, и весело болтал с другими юношами.
   У Алексида оказалось три свободных вечера, но они принесли меньше радости, чем он ожидал. Он два раза прочел "Медею" и выучил наизусть особенно понравившиеся ему места, а потом начал писать собственную трагедию про Патрокла и Ахилла. Он изливал в ней свои оскорбленныее чувства, и это промогло, но не очень. И вот настал вечер скачек.
   Путь, на котором располагались подставы, имел приблизительно форму ромба. Он начинался от маленького святилища Посейдона на берегу Фалерского залива, далее следовал почти прямо на север до Длинных Стен, соединявших Афины с Пиреем, а оттуда уходил на запад, к Итонским воротам, где поворачивал опять на юг. Там Алексид - пятая подстава - должен был принять факел, и отвезти его на шесть стадиев по Фолерской дороге и предать Лукиану, после которого еще двое юношей, постарше, доставят его к святилищу морского бога.
   Скачки были назначены на час заката, когда факелы будут уже видны, но сумерки не настолько сгустятся, чтобы сделать опасной быструю езду. Самые заинтересованные зрители - любители лошадей, родственники и друзья участников - расположились вдоль намеченного пути и возле святилища, чтобы видеть начало и конец скачек. Однако большинство предпочло не ходить дальше ближайшей к горду подставы, и перед закатом у Итонских ворот собралась большая толпа. Зрители влезали на стену, откуда можно было увидеть вдалеке, среди кипарисов, крышу святилища, а некоторые выходили на дорогу, чтобы получше разглядеть лошадей.
   Алексид стоял рядом со Звездой и, поглаживая светлое пятнышко на ее каштановой морде, горько сетовал про себя, что ему досталась именно эта подстава, где придется брать факел под взыскательными взглядами чуть ли не всего города. Хотошо еще, что тут нет отца! Впрочем, разница не велика. Они с Теоном хотели посмотреть и Лукиана и поэтому отправились к следующей подставе. Но все остальные родные и знакомые собрались у Итонских ворот.
   Был тут и Гиппий. Ничего удивительного - где скачки, там и он. Молодой эвпатрид с видом знатока прохаживался среди участников состязания, иногда поднимая ногу лошади, чтобы осмотреть копыто, иногда задавая вопрос о родословной того или иного скакуна.
   Алексид заметил, что Гиппий направляется в его сторону, и весь подобрался. Гиппий, щеголявший в этот вечер в серебристо-сером плаще и алых сапожках, подошел к кобыле с другого бока и уверенно, словно хозяин, потрепал ее по крупу холеной белой рукой.
   Правда ли, что лошади умеют разбираться в людях? Лукиан, во всяком случае, любил это повторять. Но тогда Звезде следовало бы прижать уши и оскалить зубы. Ничего подобного! Наоборот, ей понравилась эта ласка, и она тихонько потерлась носом о руку того, кто ее гладил. Нет, лошади - плохие судьи человеческих характеров, подумал Алексид.
   - Недурная кобылка... - снисходительно начал Гиппий и умолк, узнав юношу, державшего ее уздечку.
   Алексид отлично понял, что он имел в виду. Самые богатые граждане отбывали военную службу в коннице, поставляя для этого собственных лошадей. Во время публичных церемоний они занимали почетные места и считали себя избранным сословием. Если бы дать волю Гиппию, в скачках с факелами участвовали бы только сыновья этих богачей.
   Солнце уже спряталось за темный кряж Элагея. В небе угасли пурпурные и золотые краски. Оно медленно становилось бледно-зеленым, и вот уже в вышине замерцала первая звездочка. Скоро труба подаст сигнал к началу скачек. Он не должен думать ни о чем другом. Надо забыть Гиппия и его презрительные насмешки. И надо проехать как можно лучше, чтобы показать Гиппию, что хорошим наездником человека делают не предки и не богатство.
   - Ну, милая, пора!.. Тише, тише, милая! - ласково шепнул он кобыле.
   Кто-то подставил ему колено, и вот он уже сидит на квадратной попоне, заменяющей седло, и легонько постукивает пятками по бокам Звезды, чтобы она вышла на дорогу.
   - Расступитесь! Расступитесь! - кричали распорядители.
   Но никто не обращал на них внимания. Вот когда вдали раздастся трубный сигнал и в сумерках замелькают огненные пятна, тогда и наступит время очистить дорогу. И десять растерянных юношей, почти еще мальчиков, сидели на своих лошадях в самой гуще шумной, колышущейся толпы.
   Вдруг Алексид совсем рядом опять увидел Гиппия, вернее - его спину. Он что-то говорил, но не визгливо и напыщенно, как обычно, а вполголоса. Если всегда он говорил так, словно ему было безразлично, что его слышит весь мир, или, вернее, так, словно хотел облагодетельствовать своими речами как можно больше слушателей, то теперь он почти шептал, и Алексиду удалось уловить только один загадочный обрывок фразы:
   - ...черезвычайно опасно!
   Сначала Алексид решил было, что Гиппий говорит о скачках. Кое-кто из отцов высказывал мнение, что неопытным юнцам не следовало бы позволять мчаться в темноте по полям сломя голову. Но ведь у Гиппия нет сына. Или, может быть, он одолжил другу ценную лошадь, а теперь боится за нее? Однако ответ человека, к которому обращался молодой щеголь, показал Алексиду, что и это его предположение неверно.
   - В подобных случаях приходится пренебрегать опасностью. Да в сумерках она не так уж велика, а с каждым мгновением становится все темнее.
   Как же так - чем темнее, тем безопаснее? Алексид навострил уши, но больше ему ничего не удалось услышать. Какие странные слова! И еще одна вещь, не менее странная: на собеседнике Гиппия была широкополая пастушеская шляпа, надвинутая на самые глаза. Какой благородный афинянин надел бы такую шляпу? Да и любую шляпу, если день погожий, а он не отправляется в дольнюю поездку. Однако речь незнакомца выдавала в нем человека образованного, да и Гиппий никогда не стал бы обходиться так почтительно с простым пастухом.
   Может быть, они задумали каким-то образом помешать честной борьбе на скачках?
   Но Алексид тут же отбросил эту мысль. Гиппий, конечно, не побрезгует никаким обманом, лишь бы выиграть состязание, и, возможно, он захочет, чтобы скачку выиграла его фила, хотя этим состязаниям никто не придает большого значения. Но, когда состязаются все десять фил и бежит восемьдеся лошадей, каким способом, пусть даже самым подлым, может он обеспечить победу своим? Тем не менее Алексид решил после начала скачек не спускать глаз с Гиппия и его собеседника.
   Тут над темными полями пронесся далекий звук трубы. Толпа зашумела.
   - С дороги! - кричали распорядители, размахивая жезлами.
   - Вон, вон они! - раздавались голоса зрителей, примостившихся на стенах. - Глядите, факелы!
   Вскоре даже те, кто стоял у дороги, тоже увидели, как в темной дали замелькали огненные точки. То и дело, какая-нибудь из них на мгновение исчезала за гуппой деревьев или в ложбине, порой две-три сливались в одну пылающую комету, тут же вновь распадавшуюся, когда всадники вырывались вперед или, наоборот, отставли, а иногда вдруг огненное пятнышко замедляло движение, и наблюдатели догадывались, что факел переходит из рук в руки на подставе.
   - Отойдите! - упрашивали распорядители. - Дайте же им место, очистите дорогу!
   Передние всадники уже миновали первый поворот и теперь скакали прямо к Итонским воротам. Факелы становились все больше и ярче, но они сливались в один пляшущий клубок, и невозможно было различить, кто впереди. Теперь наконец на дороге остались только участники состязания, а толпа расположилась за канавой - смутно белеющая масса лиц и одежд.
   - Вот они! - выкрикнул кто-то на стене.
   Наступила тишина - все затаив дыхание ждали, что прокричит головной всадник. Уже был слышен нарастающий стук копыт. И тут раздался крик - торжествующий крик юноши, ведущего скачку:
   - Акамантида!
   Толпа зашумела - одни досадовали, другие радовались, а следующий всадник филы Акамантиды выехал вперед, готовясь принять факел. Остальные юноши застыли, полные нетерпения и беспокойсва. Мучительно было ждать, какое незвание будет выкрикнуто вторым, и гнать от себя опасение, что шум толпы заглушит голос товарища.
   Вот и первый всадник; летящая галопом дошадь кажется черной тенью, но голова и плечи юноши озарены золотым светом факела, который он держит в высоко поднятой левой руке. Последнюю сотню шагов ему пришлось скакать под самой гордской стеной, где зрители отчаянно вопили и размахивали руками. На время даже самые почтенные мужи забыли о необходимости соблюдать достоинство.
   - Сюда! - закричал его товарищ. - Акамантида тут!
   Когда факел преходил из одной руки в другую, его пляшущее пламя на мгновение озарило толпу у ворот. Красные отблески легли на шелковистую шерсть холеных коней, на вскинутые руки, вырвались из тьмы сверкающие волнением глаза и разинутые рты, издававшие ликующие вопли.
   И в этот миг Алексид успел разглядеть незнакомца, стоявшего рядом с Гиппием. У него было необычное, легко запоминащеся лицо с крючковатым носом. Даже борода не могла скрыть властный, тяжелый подбородок, высокие скулы...
   Незнакомец быстро наклонил голову, и тень от широких полей пастушеской шляпы скрыла его лицо, но озаривший все это факел уже плясал, удаляысь по Фалерской дороге. Вздрогнув, Алексид опомнился; к нему неслись следующие двое всадников, и он в смтении сообразил, что один из них выкрикивает название его филы. Он толкнул Звезду коленями и выдвинулся вперед:
   - Леонтида тут!
   Однако ближайший всадник, на два корпуса опередивший своего соперника, был из филы Пандиониды. Он вылетел из мрака на гнедом жеребце, четко передал факел и, резко повернув, осадил коня. К этому времени Алексид уже схватил свой факел, и Звезда помчалась вперед по дорге. Сзади замирал шум толпы.
   Не так-то просто лететь в темноте отчаянным галопом, сжимая в вытянутой руку брызжущий смолой факел, когда вместо седла под тобой - кусок попоны, а на лошади - никакой сбруи, кроме уздечки. Правда, факел его соперника, скачущего впереди на серой кобыле, освещает все выбоины и ямы под ногами Звезды. Но что толку? Надо обогнать соперника, иначе Лукиан ему никогда не простит.
   - Вперед, Звезда, вперед! - шепотом подбадривал он свою лошадь.
   Подчиняясь прикосновению его колен, она ускорила бег. Серебристый хвост струился уже прямо перед ним. Он взял левее и стал понемногу обходить серую кобылу. Вот уже лошади идут голова в голову. Факелы рассыпают искры, и из-под копыт вместе с градом мелких камешков тоже летят искры. Вдруг убегающие назад черные стволы высоких тополей словно покачнулись - поворот, возникающие из тьмы и вновь пропадающие лица, крики, обрывающиеся на полуслове...
   - Пандионида!
   - Леонтида
   Внезапно Алексид понял, что его соперник тоже кричит, отвечая толпе. Впереди чернеет людская стена - да ведь это же подстава! Он еле-еле успел выкрикнуть название своей филы, Звезда сделала отчаянный рывок и опередила серую кобылу. Только тут Алексид заметил, что они почти нагнали первого всадника - тот только еще передавал факел в тридцати шагах от него.
   - Леонтида тут! - Лукиан чуть не визжал от нетерпения.
   Алексид поравнялся с ним, почти на два корпуса опередив соперника, но передал факел так неловко, что это небольшое преимущество было потеряно. Когда Лукиан поскакал, он уже отставал от Пандиониды на корпус.
   - Не повезло! - сказал Леонт, хватая Звезду за уздечку и помогая сыну остановить лошадь.
   - Это я виноват! - воскликнул Алексид. - А мы еще столько упражнялись! Но я до того волновался...
   Из темноты вышел раб. Алексид узнал в нем фессалийского конюха из усальбы дяди Лукиана. Он спрыгнул со Звезды, ласково похлопал ее по холке и предал уздечку рабу. Он решил поскорее отыскать Лукиана и извиниться за то, что так неудачно передал ему факел. Как только десятый всадник проскакал мимо, Алексид зашагал вслед на ним по темной дороге. Вскоре он услышал крики - зрители сообщали друг другу результаты состязаний. Пандионида достигла святилища первой, а Леонтида - почти вслед за ней. В темноте навстречу Алексиду шли зрители, возвращавшиеся в город. Он услышал знакомые голоса и спросил, где Лукиан. Кто-то смущенно ответил:
   - Кажется, он пошел другой дорогой.
   - Ах, вот как! Спасибо, - ответил Алексид.
   Он продолжал брести к Фалеру. Теперь это уже не имело смысла, но ему не хотелось возвращаться сместе с товарищами. Нет, лучше идти одному в теплом бархатном мраке и слушать, как по обеим сторонам дороги весело трещат кузнечики. "Впрочем, мне-то сейчас не до веселья", - подумал он тоскливо.

ПРОДОЛЖЕНИЕ