Фиалковый венец

Джефри Триз

6. СТАТУЯ В МАСТЕРСКОЙ ВАЯТЕЛЯ

   Алексид решил, что сразу же, с утра, повидает Лукиана и извинится за свою неуклюжесть. Жаль, конечно, что его друг принимает подобные мелочи близко к сердцу, но, с другой стороны, именно такие люди побеждают на войне и совершают иные славные деяния. Он подождал на улице, пока тот не вышел из дому, направляясь на занятия. Лукиан учился математике (никто не понимал зачем) у старого ученого, недавно приехавшего в Афины из Малой Азии.
   - Послушай, - с запинкой начал Алексид, - мне очень жаль, что вчера так получилось.
   - Пустяки, - холодно ответил Лукиан.
   - Я разволновался и...
   - Забудь об этом. Перед такими состязаниями нужно много упражняться. Если в будущем году фила опять выставит меня, я буду упражняться куда больше. Мой отец правильно говорит: "Если уж берешься за дело, так делай его хорошо".
   - Да, конечно.
   Алексид хотел помириться с другом и потому не произнес язвительных слов, которые уже вертелись у него на языке: раз отец Лукиана так любит пословицы, почему же он забывает излюбленную афинскую поговорку "Во всем нужна мера"?
   - Я хочу сказать вот что, - продолжал Лукиан. - Каждый имеет право выбирать, что ему нравится. Либо человек относится к состязаниям серьезно, либо нет. А тот, кто предпочитает бегать за девчонками...
   - Если ты это обо мне, то...
   - В отличие от тебя, я не воображаю себя умником, но все-таки я не совсем дурак.
   - Уверяю тебя...
   - Лучше не стоит. Можешь не рассказывать мне о своих делах, я этого теперь и не могу, ни лгать мне тоже незачем. Видишь ли, они меня просто не интересуют.
   И Лукиан ушел, торопясь скорее погрузиться в дебри математики, а Алексид остался стоять на углу, багровый от злости.
   Если с человеком обходятся несправедливо, он начинает искать сочувствия. Много лет они с Лукианом всегда были готвы поддержать друг друга в трудную минуту. Когда с одним из них случалась неприятность, то оба ворчали где-нибудь в углу: "Это нечестно... Просто подлость! Он к тебе придирается...". Сколько у них было таких разговоров! И теперь Алексид растерялся, не зная, кому излить свою обиду.
   Вдруг его осенило: Коринна... С ней как будто можно разговаривать, и она умеет слушать. А кроме того, он поквитается с Лукианом. Раз он вбил себе в голову, что Алексид с ней видится, пусть так и будет.
   Конечно, надо бы пойти к Милону и выслушать очередную порцию наставлений о ораторском искусстве... Алексид сердито фыркнул. Если уж он не сумел доказать своему лучшему другу, что говорит правду, то разве сумеет он когда-нибудь найти слова, которые убедили бы Народное собрание или присяжных? Другие ученики иногда пропускают занятия. Сегодня он последует их примеру.
   Однако теперь, когда оставалось только найти Корину, им овладела робость. Он несколько раз прошел мимо знакомой харчевни, надеясь, что Коринна увидит его из окна. Харчевня, выкрашенная розовой и голубой краской, казалась чистенькой и нарядной. Алексид вспомнил разговоры о там, что в харчевнях всегда полно клопов, и теперь усомнился в этом. Он отправился к общественному источнику и долго слонялся около него, надеясь, что Коринна придет за водой. Но в конце концов он не выдержал шуточек и хихиканья женщин и девушек, которые наполняли кувшины под струей, вырывающейся из львиной пасти. Кгда его в третий раз спросили, кого он тут поджидает, он решил, что лучше будет, если он соберется с духом и прямо спросит Коринну в харчевне.
   Для этого и вправду требовалось собраться с духом. Приличные люди редко заходили в харчевни. Во время дальних поездок они предпочитали останавливаться у знакомых. Если отец узнает, что он был в харчевне, ему не избежать хорошей нахлобучки. Размышляя об этом, Алексид не подумал, что его приход может поставить в неловкое положение и Коринну. Испуганно оглядевшись по сторонам, он юркнул в открытую дверь и оказался во внутреннем дворике. Там пахло чем-то очень вкусным. Вот такие ароматы, подумал он, наверно, вдыхают олимпийские боги в ожидании пиршества.
   В дверях кухни появилась великанша с большой ложкой в руке. Она была высока и невероятно толста. Пылающее от кухонного жара лицо казалось очень добродушным, а заплывшие глазки посмеивались.
   - Что скажешь, душечка? - спросила она голосом, который, наверно, разом усмирил бы бунт на корабле.
   - Я ищу Коринну, - запинаясь, пробормотал он.
   - Я сама только это и делаю все дни напролет. За девчонкой не уследишь - то она тут, то там, что твоя ящерица. Правда, сегодня я знаю, что она пошла к Кефалу.
   - К ваятелю?
   - Ну да, к нему. На улицу Каменщиков. Погоди-ка, - сказала она, исчезая в кухне и возвращаясь с лепешкой. - На-ка, попробуй, душечка.
   - Спасибо.
   Лепешка была прямо с жару - медовая лепешка с изюмом и толченым орехом. Уписывая ее за обе щеки, он спросил:
   - Скажи, пожалуйста, а ты мать Коринны?
   - А то кто же? Звать меня Горго. И как ты догадался? - Она залилась кудахтающим смехом. - Дочка вся в меня, а?
   - Нет, что ты! - сказал Алексид с невежливой поспешностью: между тоненькой девушкой и этой веселой толстухой не было ни малейшего сходства. - Я из-за лепешки. Коринна говорила, что ты удивительно хорошо стряпаешь. Горго, очень довольная, закивала седой головой.
   - Меня называли лучшей поварихой в Сиракузах. А там это дело понимают, уж поверь мне. Тут у вас и есть-то толком не умеют... Хочешь еще?
   - Нет, спасибо, мне пора идти.
   - Ну, как хочешь. - Горго задержалась на пороге кухни. - Есть хорошая старая поговорка: "Не задавай вопросов, и ты не услышишь лжи". Вот и я так думаю. - И, снова весело закудахтав, она исчезла в полумраке.
   "Интересно, употребляет ли эту поговорку отец Лукиана?" - подумал Алексид и решил, что если и употребляет, то, уж во всяком случае, не смеется при этом таким плутовским смехом и не подмигивает.

Он перешел рыночную площадь, это удивительное место, где (если у тебя, конечно, достаточно денег) можно купить все, что угодно, - от рыбы до флейты или даже рабыни-флейтистки. Хотя кому нужна собственная флейтистка? Для пира ее можно нанять вместе с танцовщицами. Впрочем, Алексида интересовали не товары, ему просто нравилось деловое и веселое оживление рынка. Ему нравилось смотреть, как торговцы рыбой шлепают о камень сверкающих рыб и как покупатели, толкая друг друга, бегут на звон колокола, возвещающего, что привезли свежий улов. Он с наслаждением прислушивался к спорам между торговками хлебом, которые то ругали друг друга на чем свет стоит, то начинали от души хохотать. Он любовался товаром зеленщиков: большими золотыми тыквами, пупырчатыми зелеными огурцами, морковью с перистыми хвостиками, лиловыми виноградными гроздьями, горами глянцевитых яблок и цветами - лилиями, розами, фиалками, нарциссами или гиацинтами, в зависимости от времени года. Алексид любил рынок, потому что он любил жизнь во всей ее полноте.
   Но в это утро, опасаясь встречи с отцом или с каким-нибудь знакомым, который мог бы сообщить отцу, что он не пошел к Милону, Алексид постарался пройти через рынок как можно быстрее, держась в тени портика <портик - крытая колоннада>, который окружал площадь с четырех сторон. Вскоре он уже стучался в дверь ваятеля.
   - Тут к вам должна была прийти девушка. Она еще здесь? - спросил он раба-привратника. - Ее зовут Коринна. Она дочь Горго, из харчевни...
   - Ты, наверно, говоришь о натурщице, господин? Иди прямо через дворик. Она с хозяином в мастерской.
   Отступать было поздно. А он ведь просто хотел узнать, здесь ли она, и подождать, пока она освободится. Но раб, кланяясь, уже ввел его во двор и закрыл входную дверь. Очевидно, Кефал принимал посетителей даже во время работы. "Да не съест же он меня, какой он там ни знаменитый", - сказал себе Алексид. И вот, расправив плечи и вспомнив, что он сын Леонта, известного атлета и славного воина, он вошел в мастерскую.
   Она была очень невелика, и в ней царил величайший беспорядок - весь пол был усеян осколками мрамора и растоптанными комьями глины. Кефал работал и с камнем и с металлом, о чем свидетельствовали стоявшие у стен неоконченные статуи - одни из мрамора, другие из бронзы. В эту минуту он лепил. Это был невысокий лысый человек с седеющей бородой; его мускулистые руки были обнажены по самые плечи, а удивительные пальцы, казалось, жили сами по себе и обладали собственным умом - так уверенно и умело мяли они глину, придавая ей требуемую форму. Время от времени он останавливался и, наклонив голову набок, прищурившись, смотрел на девушку, стоявшую на возвышении.
   На ней был короткий хитон с поясом, какие носят спартанские девушки.
   Она словно бежала, ее рука сжимала лук, а голова была откинута, как будто Коринна что-то высматривала вдали.
   - Артемида! - невольно воскликнул Алексид.
   Коринна чуть вздрогнула, услышав его голос, но не обернулась. Она стояла как каменная.
   Но Кефал оглянулся.
   - Ничего, голубушка, - сказал он тонким щебечущим голосом. - Отдохни. Долго в таком положении никто не выстоит. - Наклонив голову к плечу, он прищурился и поглядел на Алексида. - Ну-ка, повернись боком. Гм!.. Да... Я, правда, не помню, чтобы я тебя звал. Но ты можешь пригодиться.
   - Пригодиться? - растерянно переспросил Алексид.
   - Как натурщик для Пана, если я захочу его изваять. А ты разве не потому пришел?
   - Нет, нет! - Смеясь, Алексид объяснил причину своего прихода. - Но для меня будет большой честью, если ты когда-нибудь захочешь сделать мою статую. И мой отец, я думаю, скажет то же.
   - Но это будет не твоя статуя, - поправил его Кефал. - Так же, как я сейчас леплю не Коринну, а, как ты отгадал, Артемиду-охотницу. Коринну же я избрал моделью, так как она больше остальных похожа на то, что мне нужно. Я это понял, едва увидел ее на улице. Но ты вовсе не совершенна, голубушка, - добавил он и погрозил пальцем девушке, которая, посмеиваясь, сидела на возвышении, - а богиня должна быть совершенной. У тебя не ее подбородок, но это не страшно - я знаю, у какой девушки взять нужный мне подбородок. А твои уши и вовсе не подходят для Артемиды. Мне придется взять уши у Лисиллы или у Гилы.
   Коринна засмеялась своим беззвучным смехом и притворилась обиженной:
   - Если мое лицо никуда не годится, так почему ты не попросил кого-нибудь из них позировать для всей статуи?
   - Посмотрела бы ты на них, голубушка! Попробовала бы ты себе представить, как они бегут по горам со сворой гончих! Нет, несмотря на все твои недостатки, ты именно то, что мне нужно.
   - И на этом спасибо, - с насмешливым смирением откликнулась она.
   - Ну, на сегодня достаточно. Ты, наверно, устала, да и мне пора на рынок. Да, да, юноша, - продолжал он, поворачиваясь к Алексиду, который рассматривал статуи у стен, - это одно из моих лучших творений. Ее должны были поставить на городской площади, но, как видишь, она так и стоит в моей мастерской с тех самых пор, как я много лет назад ее кончил.
   - А кого она изображает? - В голосе Алексида было волнение, но он разглядывал статую, и они не видели выражения его глаз.
   - Эвпатрида Магнета. Его изгнали, как ты, может быть, помнишь. Говорят, он тайно просил помощи у спартанцев, чтобы уничтожить демократию и установить тиранию.
   - Тиранию? В Афинах?
   - После этого, разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы почтить его статуей. Да и глупо, конечно, - какая уж там статуя, когда он сам не может сюда носа показать под страхом смерти.
   - Он мне не нравится, - откровенно сказала Коринна, разглядывая лицо статуи. - А почему ты хранишь ее?
   - Никто не знает будущего, голубушка. У Магнета есть немало могущественных друзей среди эвпатридов. В политике всякое случается. Сегодня тебя свалили, а завтра, глядишь, ты опять наверху. Кто знает, Магнет еще может стать тираном в Афинах, и каково тогда придется мне, если она узнает, что я выбросил его статую, как негодный мусор?
   Алексид вышел из мастерской молча. Он напряженно думал. Этот тяжелый подбородок, крючковатый нос и высокие скулы он видел вчера под полями пастушеской шляпы. Лицо статуи было лицом человека, который шептался с Гиппием.

7. ОВОД

   - А я-то думала, что ты пришел поговорить со мной! - пожаловалась Коринна, но уголки ее рта лукаво задергались. - Ведь мы уже прошли всю улицу, а ты еще не сказал ни слова. Куда веселее болтать со статуей!
   - Извени. Меня словно оглушило... - Алексид заколебался, но потом сказал решительно: - Дело вот в чем. Этот Магнет... ну, тот, который хотел стать тираном...
   - Ах, тот! С таким ужасным лицом!
   - Да. Так я готов поклясться, что видел его вчера вечером у Итонских ворот во время скачек.
   - Ну и что?
   - Да разве ты не понимаешь? Ты ведь слышала, что говорил Кефал: его же много лет назад изгнали из Афин.
   - Разве? - Коринна, очевидно, не слишком внимательно слушала разговор в мастерской, но тут и она сообразила, в чем дело, и взволнованно возкликнула: - А! Так что же он здесь делал?
   - Я сам хотел бы это знать, - угрюмо отозвался Алексид. - Просто не представляю, как мне быть.
   - Посоветуйся с отцом.
   - Гм!.. А как я объясню ему, зачем мне пнадобилось заходить в мастерскую Кефала?
   - Да, отец не похвалит тебя за знакомство со мной.
   - Видишь ли...
   - Не оправдывайся. Афинским юношам не положено водиться с девушками. Вот почему я чуть не свалилась с возвышения, когда ты вошел в мастерскую. По правде говоря, я очень обрадовалась, услышав твой голос, - я ведь ни с кем не разговаривала по-настооящему с того дня в пещере. Да, кстати, как поживает твой красивый друг?
   - Он не очень-то мной доволен, - с принужденным смехом ответил Алексид. - Ему наступили на его красивую ногу - во всяком случае, так он думает.
   - Кто же?
   - Ты.
   - Я?!
   - Да. Видишь ли, мы очень давно дружим. Но только... ну, ты понимаешь... нельзя же все время быть с человеком, даже если очень его любишь. Иногда хочется побыть одному... Ты ведь знаешь, как это бывает, правда?
   Она кивнула:
   - Ты видел, куда я ухожу в таких случаях.
   - Так вот, Лукиан этого не понимает. Он не любит читать и размышлять... всему предпочитает атлетические упражнения, прогулки, верховую езду и обижается, если другие хотят чего-то другого.
   - Но при чем тут я?
   - При том, что стоит мне заняться своими делами, как он воображает, будто я провожу это время с тобой, будто мне приятнее быть с тобой, чем с ним...
   - Какая глупость! - кротко поддакнула она.
   - Чистейшая нелепость! - подхватил Алексид с большим жаром, хотя и не слишком тактично. - Я поклялся ему, что не видел тебя с того самого первого дня, но он так озлилися, что не поверил мне. Ну, я и подумал: раз так, пусть у него будет причина злиться, и...
   - И пошел ко мне?
   - И пошел к тебе.
   Она остановилась как вкопанная и повернулась к нему. Шеки ее пылали, в серых глазах сверкал гнев.
   - Спасибо за откровенность! Я знаю, что афинских девушек и за людей не считают, но над собой я не позволю издеваться. Значит, ты пришел, чтобы позлить его, а я только так... вот так хватают игрушку, чтобы подразнить ребенка...
   - О боги! - воскликнул Алексид с отчаянием. - Я совсем не потому. Никто не хочет ничего понимать!
   - Ну, так постараемся понять друг друга. Если мы станем друзьями, то потому, что хотим этого, а не потому, что нам надо кому-то досадить.
   - Конечно...
   - И ты не станешь задирать нос только потому, что я девушка и чужестранка, а мать содержит харчевню?
   - Нет, - твердо сказал Алексид. - Но и ты должна дать обещание.
   - Какое?
   - Не ругать Афины. Раз ты живешь в городе, нечестно говорить о нем плохо.
   Коринна, помедлив, кивнула. Румянец гнева сбежал с ее щек, и, когда она снова посмотрела на Алексида, в ее взгляде было уважение.
   - Обещаю. Человек должен стоять за свой родной город. Если бы ты за него не заступился, я стала бы думать о тебе хуже. Я не буду ругать Афины, но, - тут она беззвучно засмеялась, - можно мне высказывать справедливые замечания? Ведь в Афинах превыше всего ценят свободу речи!
   - Ты уже ничинаешь кое-что понимать! - весело улыбнулся Алексид. - Поживи тут годик-другой, и ты станешь настоящей афинянкой.
   Но, говоря это, он знал, что его предсказание никогда не сбудется. Хотя Коринна и родилась в Афинах, она чужестранка и навсегда ею останется. Метеку почти невозможно добиться афинского гражданиства, а ведь она же еще и женщина! Закон запрещает ей даже брак с афинским гражданином.
   Они пошли дальше. Прохожие оглядывались на них. На следующем перекрестке, где было гораздо многолюднее и уже слышался шум рынка, Коринна сказала:
   - Тут нам лучше проститься. Я знаю, тебе неловко идти со мной...
   - Ну, что ты...
   - Будем честны - или нашему знакомству конец. Таковы здешние обычаи. Я не хочу, чтобы из-за меня твой отец рассердился на тебя. И я не хочу, чтобы ты ссорился из-за меня с Лукианом. Обещай, что ты с ним помиришься и не будешь обижаться на него по пустякам.
   - Ладно. Но я хочу дружить и с тобой!
   - Тогда приходи завтра в пещеру. Сможешь? Я буду учить тебя играть на флейте.
   - Обязательно приду.
   На углу они расстались, и Алексид долго смотрел вслед Коринне. Пусть она чужестранка, пусть ее презирают, но она шла через толпу гордой походкой, словно богиня Артемида.
   Странная встреча с Магнетом послужила для Алексида предлогом, чтобы заговорить с Лукианом в гимнасии. В этот день была очередь Лукиана украшать цветами статую Гермеса, бога - покровителя атлетических состязаний, которая стояла на портике.
   - Помочь тебе? - предложил Алексид.
   Лукиан оглянулся.
   - А!.. - сказал он удивленно. - Если хочешь. Я думаю расположить эти гиацинты здесь, а лавры - поверх всего.
   - Понимаю... Лукиан, мне надо тебе кое-что рассказать.
   - О чем? - подозрительно спросил Лукиан.
   - Не о нас с тобой. Это по-настоящему важно. Мне надо с кем-нибудь посоветоваться, а доверяю я только тебе.
   - Ну, так рассказывай. - Лукиан был явно польщен.
   Тогда Алексид рассказал ему о незнакомце у городских ворот и о том, как, попав в мастерскую Кефала, он случайно узнал, кто это такой. Конечно, ему пришлось упомянуть Коринну - он не собирался лгать Лукиану, - но он рассказал всю правду: что до этого дня он с ней не виделся, но теперь назло Лукиану пошел ее искать. Тот внимательно его вслушал и сказал:
   - Извени меня. Я должен был сразу тебе поверить.
   - Забудем об этом! Ведь все сложилось к лучшему: если бы мы не поссорились, я не узнал бы, что это был Магнет.
   Тут к ним, неслышно ступая босыми ногами, подошел наставник, обучавший их борьбе.
   - Довольно возиться с цветами, Лукиан. А ты, Алексид, почему ты не мечешь копье?
   - Сейчас идем! - воскликнули они хором.
   Но, прежде чем они разошлись, Алексид - на поле, а его друг - в палестру, Лукиан сказал:
   - Дождись меня, и мы решим, как быть дальше.
   - Хорошо! - И Алексид сбежал из тени портика на яркое солнце. Давно уже у него не было так легко на душе.

   - Конечно, это, может быть, напрасная тревога, - сказал Лукиан, когда они медленно шли домой из гимнасии. - А ты уверен, что не ошибся?
   - Уверен. У него такое запоминающееся лицо... И, кроме того, если бы я сначала узнал историю Магнета, то, конечно, на скачках мне могло бы почудиться, будто я его вижу. Но ведь случилось как раз наоборот. И то, что я расслышал из их разговора, кажется очень подозрительным, хотя сразу я этого и не понял.
   - Пожалуй, ты прав, - задумчиво хмурясь, согласился Лукиан. - Гиппий сказал - "черезвычайно опасно", имея в виду, что Магнету опасно находится в Афинах.
   - И я так думаю.
   - А Магнет сказал, что в подобных случаях приходится прренебрегать опасностью, да к тому же она не так и велика, раз сумерки быстро сгущаются...
   - ...и его не узнают! Ведь на нем была пастушеская шляпа, но он говорил не как пастух. И он шептался не с кем-нибудь, а с моим дорогим другом Гиппием!
   - Мне это не нравится, - сказал Лукиан. - Я слышал про Магнета, когда был совсем малышом. Ни с того ни с сего человека не изгоняют.
   - Как это должно быть ужасно - расстаться с друзьями, со всем, что ты любишь... Просто не могу себе представить, что я чувствовал бы, если бы меня изгоняли.
   - А я не могу себе представить, чтобы ты совершил преступление, за которое карают изгнанием. Те, кто покушается на свободу Афин, заслуживают самого сурового наказания. И, уж во всяком случае, они недостойны того, чтобы жить здесь. А теперь, - деловито закончил Лукиан, - давай подумаем, что делать дальше.
   - Давай.
   - Отцу ты рассказать не можешь, так как пришлось бы слишком много объяснять, почему ты оказался в мастерской Кефала, когда тебе следовало быть у Милона...
   - По-моему, нам вообще не следует упоминать о Кефале, - озабоченно перебил его Алексид. - У него могут быть неприятности, если люди... люди с предрассудками, я хочу сказать, если они узнают, что он хранит эту статую.
   - Это уж его дело. Зачем он хранит статую предателя?
   - Но ведь это же произведение искусства, Лукиан! Одно из его лучших творений!
   - Какая разница? Он все равно должен был разбить ее.
   - Ну, не будем из-за этого ссориться, - с принужденным смехом сказал Алексид. - Но, может быть, ты скажешь своему отцу? То есть скажешь, что я случайно увидел Магнета, - тебе незачем будет объяснять, как я его узнал. Пусть думает, что я запомнил его лицо еще до того, как он был изгнан. Тогда, если твой отец поговорит с кем-нибудь из должностых лиц, они смогут все это проверить... И, во всяком случае, они будут наготове, если Магнет осмелится еще раз пробраться в Афины.
   - Я придумал кое-что получше. Мой дядя - тот, который одолжил нам лошадей, - член Совета Пятисот [Совет Пятисот - высший государственный орган в Афинах]. Я расскажу ему. Ведь о делах государственной важности положено докладывать Совету Пятисот, - торжественно заключил Лукиан.
   - Да, конечно.
   И они пошли дальше, чувствуя, что приняли правильное решение и вообще вели себя с благоразумной рассудительностью взрослых мужчин. Но, пресекая рыночную площадь, они увидели Гиппия, и Алексид, сам того не замечая, вновь был втянут в опасный водоворот, который, казалось, бурлил влкруг молодого щеголя.

   - За ним надо бы следить, - таинственно прошептал Лукиан. - Если Магнет что-то задумал, то Гиппий - его сообщник.
   - Знаешь что? А если мы сами будем за ним следить?
   - Как это?
   - Поглядим, куда он ходит, с кем особенно дружит. А если заметим что-нибудь подозрительное, то расскажем твоему дяде.
   - Это ты неплохо придумал... Но только тебе придется быть осторожным - он ведь знает тебя в лицо.
   - М-м... да. Но сейчас-то мне можно посмотреть, с кем он разгованивает, - в толпе он меня не заметит.
   Гиппий стоял в небольшой кучке оживленно беседующих людей. Среди них было несколько таких же щеголей, как он, и два-три человека постарше, а вокруг толпились юноши, к которым теперь незаметно присоединились и два друга. Они ничуть не удивились, обнаружив, что спор идет о политеке. Однако они услышали вещи не совсем привычные - разговор шел не о последних решениях Народного собрания и не о поступках того или иного архонта или стратега [архонты - девять высших должностных лиц в Афинах; стратеги - десять выборных военначальников, совместно командовавших афинской армией]. Обсуждались теоретические вопросы.
   Гиппий с обычной самоуверенностью утверждал:
   - Самая идея демократии никуда не годится. Она строилась на неверной основе.
   - Каким же это образом, мой уважаемый юный друг?
   От Алексида и Лукиана говорившего заслоняла колонна, но, судя по голосу, это был человек пожилой; его мягкая, убедительная манера говорить разительно отличалась от самоуверенной напыщенности Гиппия.
   - О, это нетрудно объяснить, - небрежно бросил в ответ Гиппий.
   - Тем лучше, а то я не слишком-то понятлив.
   Среди слушателей пробежал смешок. Гиппиый торопливо начал свое пояснение, опасаясь упустить благоприятный момент:
   - Ну, мы часто сравниваем управление государством с вождением корабля и говорим о "государственном корабле"...
   - Прекрасное сравнение!
   - Но мы были бы последними дураками, если бы плавали по морю, руководствуясь "демократическими принципами"! - Произнося последние слова, Гиппий презрительно усмехнулся. - Если бы мы без конца обсуждали, когда поднимать парус, а когда бросать якорь, и решали бы голосованием, кому быть кормчим, то нами в конце концов пообедали бы рыбы.
   Слушатели опять засмеялись, на этот раз одобрительно.
   - Ну, а кто же должен быть кормчим, любезный Гиппий? Судя по тому, что ты говорил раньше, ты, вероятно, поставил бы у руля человека, везущего самый дорогой груз?
   - Ну-у-у... - Гиппий заколебался, подозревая ловушку. - Во всяком случае, он больше других будет заботиться о целости корабля.
   - Но сделается ли он благодаря этому самым искусным кормчим? - спросил из-за колонны мягкий голос. - Ты когда-нибудь попадал на море в бурю, Гиппий?
   - Разумеется! И не один раз.
   - И я полагаю, ты в таких случаях требовал, чтобы к рулю вместо бедняка морехода поставили самого богатого из пассажиров, и тогда преставал опасаться за свою жизнь?
   Слушатели разразились таким громким хохотом, что он заглушил ответ Гиппия. Алексид увидел, как молодой щеголь, совсем сбитый с толку тем, что его собственный довод обратился против него, побагровел и начал бормотать что-то невнятное.
   - Кто с ним говорил? - шепнул Алексид Лукиану. - Я хочу посмотреть.
   Друзья потихоньку обошли колонну и увидели человека, чьи короткие, почти смиренные вопросы поставили Гиппия в такое глупое положение.
   - А! - с неодобрением сказал Лукиан. - Оказывается, это Сократ.
   Алексид и раньше видел его - Сократа знал весь город. Он неуклюже, как пеликан, расхаживал по улицам босиком даже в зимние холода - смешной курносый старик с круглым брюшком, которое не могли скрыть складки хламиды. Но Алексид впервые видел его так близко, что мог разглядеть насмешливые искорки, светившиеся в немного выпученных умных глазах, и добродушные морщинки в уголках рта. И никогда прежде он не слышал этого голоса, про который говорили, что он околдовывает.
   Гиппий рассвирепел. Он не выносил, когда над ним смеялись.
   - Мне, конечно, не надо было спорить с тобой, Сократ, - сказал он язвительно. - Кто же не знает, что ты самый мудрый человек в Афинах... или нет - во всем мире!
   - Что ты! - с кроткой улыбкой упрекнул его Сократ. - Какой же я мудрец? Хотя, быть может, в иных отношениях я и умнее... - тут он на мгновение умолк и тактично закончил: - ...чем некоторые из известных мне людей.
   - Ах, вот как! Так, значит, есть предел и твоей удивительнейшей скромности?
   - Мудр я только в одном отношении, мой уважаемый юный друг: я ничего не знаю, но при этом я ЗНАЮ, что ничего не знаю. А некоторые люди ничего не знают, но воорбажают, будто знают очень многое.
   Это было сказано так мягко и почтительно, что Гиппию была предоставлена полная возможность выйти из спора с честью. Но он не умел быстро справляться с собой, а веселые смешки окружающих не способствовали улучшению его настроения. Он скрипнул зубами, грубо буркнул, что ему пора идти, и поспешно удалился. Сократ виновато улыбнулся остальным своим собеседникам.
   - Теперь вы, наверно, поняли, почему меня иногда называют оводом, - сказал он и засмеялся. - Таков уж мой удел - досаждать даже самым благородным коням и жалить их. А потом смотреть, как они, брыкаясь, скачут по лугу.
   Алексид вдруг почувствовал, что Лукиан дергает его за плечо.
   - Пойдем, - шепнул он. - Нам тут больше незачем оставаться.
   - Да, пожалуй... - Но Алексид последовал за своим другом с большой неохотой. Он услышал голос волшебника Сократа и с радостью остался бы слушать его.

8. ПОГУБИТЕЛЬ МОЛОДЕЖИ

   Свобода... Новая жизнь... Алексид был прав, ожидая, что его жизнь станет совсем другой, когда он кончит учиться в школе. Но, лежа в темноте и прислушиваясь к ровному дыханию сладко спящего Теона, он думал о том, что и понятия не имел, как глубоки будут эти премены.
   Он рос в строгой, но любящей семье, и детство его было счастливым - много игрушек, когда он еще играл в игрушки, песни и сказки, чтобы он скорее уснул, прогулки и всякие удовольствия в дни праздников. Однако он всегда должен был подчиняться суровой дисциплине, уважать которую до семи лет, пока он жил на женской половине, его учила материнская сандалия, потом - палка школьного учителя, а главное, с самого младенчества - строгий голос отца.
   Его воспитывали так, чтобы он всегда поступал и думал, как положено юноше из почтенной афинской семьи. Ему пологалось примерно вести себя, всегда быть учтивым и почитать старших, в установленные дни посещать храмы и приносить богам должные жертвы, а главное - никогда не забывать, что он афинянин, что его родной город находится под особым покровительством богини Афины, которая сделала его самым могущественным и славным среди всех греческих городов.
   Однако в глубине души он позволял себе некоторые сомнения, так как был прирожденным бунтарем. Почему, если человек торопится, он не может бежать по улице бегом? Неужели соблюдение достоинства - главное в жизни взрослых? И почему, когда к отцу приходять гости, мать должна ужинать в гинекее, хотя обычно вся семья ужинает вместе? Почему считается, что женщины могут разговаривать только о самых обыденных педметах и не способны вести умную беседу?
   Правда, задавать себе такие вопросы он стал лишь в последнее время. В школе было не до них. В школе приходилось зазубривать целые свитки Гомера, Пиндара и других поэтов, узнавать из них историю богов и героев древности и учиться, как следует себя вести и какие благородные качества в себе развивать. Если один поэт противоречил другому или даже самому себе, этого просто не полагалось замечать. Надо было учить все подряд, так же как музыку и математику. Все это истины (иначе им не стали бы учить), и все они равно полезны.
   Такая система обучения годилась для большинства. Она подходила Лукиану. Она воспитывала благородных людей, таких, как отец. Но в последнее время Алексиду все чаще казалось, что для него она не подходит.
   Первые серьезные сомнения зародились у него псле знакомства с Коринной.
   Она явилась из мира, лежащего вне пределов Афин, и каждое ее слово, каждый взгляд ее спокойных серых глаз напоминали ему, что мир этот очень велик, полон своих собственных чудес и незнакомых обычаев.
   А теперь еще Сократ и молодые люди, составлявшие его кружок...
   После первой встречи с ним Алексид пользовался каждым удобным случаем, чтобы еще раз услышать этот мягкий, насмешливо-добродушный голос. Впрочем, таких случаев представлялось множество, так как Сократ, казалось, почти все свое время проводил на улицах в беседах с друзьями и бывал рад кождому новому слушателю, будь он молод или стар. И какие это были беседы! Никогда еще Алексид не слышал ничего и вполовину столь интересного.
   Сократ все подвдергал сомнению. Нет, он ни с кем не спорил, он только терпеливо и кротко задавал вопросы, чтобы помочь людям точнее объяснить, что, собственно, они имеют в виду. И очень часто оказывалось, что под конец они говорили совсем не то, что намеривались сказать сначала. Больше всего Алексиду нравилось, когда в разговор вмешивался какой-нибудь надутый тупица и принимался непререкаемым тоном рассуждать о прдмете, в котором считал себя знатоком. Вскоре Сократ начинал перебивать его речь своими столь безобидными на первый взгляд вопросами, и каждый из них, словно острый нож, вспарывал красноречивые аргументы оратора, так что они оказыввались плоскими, как выпотрошенная рыба. Алексид всегда интересовался звучанием слов и их смыслом, но только теперь, услышав Сократа, он понял, какими увлекательными могут быть поиски истины.
   Истины? Старик Милон меньше всего заботился о ней, когда обучал их ораторскому искусству. А в Сократе Алексида особенно привлекала его честность. Он вовсе не стремился выйти победителем из спора, они искренне хотел узнать истину. А если верить Милону, то, произнося речь, об истине как раз и не следует думать.
   - Красноречие, - объяснял он своим ученикам, - это искусство убеждать. Люди легче всего верят тому, чему им хочется поверить. Поэтому, обдумывая свою речь, вы в первую очередь должны взвесить перед кем вы ее произносите, а затем спросить себя, чему хотят верить эти люди, и излагать соответствующие доводы. А потом надо расположить их так, чтобы то, в чем вы хотите убедить своих слушателей, показалось им логическим результатом ваших рассуждений.
   Алексид спросил тогда, скрывая свое негодование под маской простодушия:
   - А как же поступить в том случае, когда надо убедить их в том, во что они верить не хотят? Ведь этого же не избежать. Ну, например, государство окажется в опасности или надо будет повысить налоги.
   - Умный вопрос! - У Милона уже был готов ответ. - При обычных обстоятельствах следует играть на их желаниях, но порой приходится играть на их страхе. Припугните их хорошенько! - Тут ученики расхохотались. - Обрисуйте опасность самыми страшными красками, но при этм не забудьте указать, что она никогда не возникла бы, если бы с самого начала прислушивались к вашим светам. Нападайте на ораторов, которые отстаивают другую точке зрения, - это поможет вам отвлечь внимание слушателей от неприятных истин. Докажите, что именно ваши противники ввергли страну в беду, а то, что предлагаете вы (что бы вы ни предлагали), - это единственный путь к спасению.
   - Понимаю. - На этот раз Алексиду не удалось полностью скрыть свои чувства, и в его голосе зазвучала ирония, которой он научился у Сократа. - Вот, значит, как можно стать хорошим государственным деятелем, чтобы верно служить отечеству!
   - Так можно стать прекрасным оратором, - ядовито возразил Милон. - И мне платят, чтобы я учил вас именно этому делу. Дело оружейника - ковать хорошие мечи, не заботясь о том, ради чего их пустят в ход.
   "Но он был неправ, - подумал Алексид, беспокойно ворочаясь на постели и с нетерпением ожидая, когда пение петухов возвестит наступление утра. - Конечно, он был неправ, только я не нашелся что ему ответить. А вот Сократ сумел бы это сделать".

   Лукиан тем временем следил за Гиппием, но не заметил ничего подозрительного. Политеческие взгляды Гиппия были известны всем. Как многие богатые юноши, Гиппий принадлежал к аристократическому кружку, который требовал, чтобы управление страной было передано в руки "лучших граждан". В этом не было ничего противозаконного, пока человек не устраивал заговор или не вступал в тайные преговоры с правительями других государств, как делал Магнет, которого за этои изгнали.
   - Дядя осторожно поговорил кое с кем в Совете Пятисот, - сообщил Лукиан Алексиду. - Они полагают, что ты ошибся и это был не Магнет. Известно, что он сейчас в Спарте. Я, правда, не думаю, чтобы это могло помешать ему тайком пробраться в Афины, особенно в дни праздника.
   - Нет, это был он.
   - Во всяком случае, они предупреждены и теперь будут настороже, - беспечно ответил Лукиан. - Им виднее, что делать.
   - Наверно, так.
   Но в голосе Алексида слышалось сомнение. За последнее время от утратил слепую веру в мудрость славных мужей, которые управляли его родиной. Трудно сказать, кто был в этом больше повинен - Сократ или Милон.
   Если бы отец знал, что вся наука Милона строится на ловкой лжи, он никогда не допустил бы, чтобы его сын занимался у этого софиста. Любимый герой отца Перикл был великим оратором, но он не следовал правилам Милона. Не старался любой ценой угождать своим слушателям и, если того требовала необходимость, не боялся говорить народу неприятную правду. Если бы отец мог присутствовать на занятиях и услышал подленькие поучения Милона, у него бы глаза на лоб полезли. Но если он, Алексид, просто расскажет обо всем отцу и тот в гневе бросится к Милону требовать от него объяснений, хитрый софист без труда обведет его вокруг пальца и еще будет жаловаться, что его оклеветали. Милон знал назубок все приемы, какими только можно одурачить присяжных, и для него будет детскй забавой убедить в своей правоте негодующего родителя.
   И все-таки он больше не может заниматься у Милрона. Он там задыхается. Сократ сказал вчера замечательные слова: "Ложь дурна не только сама по себе, она заражает гнилью душу". Алексид чувствовал, что, если Милон будет целый год наставлять его в лицемерии, он невольно начнет следовать его урокам. Не ныряй в грязную реку - это хорошее правило; нырнув, ты непременно запачкаешься.
   Но, если он не в силах доказать отцу, что Милон плох, может быть, удастся убедить его, что есть наставники гораздо лучше? Но кто же? Задумавшись над этим, Алексид понял, что хочет учиться только у одного человека - у Сократа. Однако согласится ли Сократ взять его в ученики? Трудно сказать. Сократ не похож на софистов, он вообще ни на кого не похож.
   Но ведь ничего страшного не случиться, если его прямо спросить об этом. Алексид чувствовал, чт может спросить Сократа о чем угодно.
   Улучив минуту, когда старик, против обыкновения, был на улице один - он направлялся в общественные бани, - Алексид окликнул его:
   - Мне надо поговорить с тобой, Сократ...
   - Ну? - Большой лысый лоб наклонился к нему, ласковые глаза внимательно его разглядывали. - Чем могу я служить Алексиду, сыну Леонта?
   "Так он помнит, как меня зовут! - подумал Алексид. - Это уже немало".
   Два дня назад Сократ заметил его в толпе своих слушателей и спросил его имя.
   - Я хочу, Сократ... - сказал он, запинаясь от волнения. - Если мой отец согласится, ты не возьмешь меня в ученики? И... э... какую плату ты берешь?
   Старик рассмеялся.
   - Милый юноша, неужели ты думаешь, что я беру плату с моих молодых друзей, с которыми ты меня видел?
   - Ты... ты хочешь сказать, что... Неужели ты учишь их даром?
   Лицо Алексида вытянулось. Отцу не внушит уважения наставник, который учит даром. Он ведь любит повторять, что даром в жизни ничто не дается. Вот почему все считают Милона замечательным учителем - он требует за свои уроки очень высокой платы.
   Сократ заметил его разочарование и улыбнулся.
   - Я ведь никого ничему не учу, - сказал он. - Так с какой стати я буду брать с моих друзей деньги? Я еще ни разу не позволил, чтобы мне платили.
   - Но ведь ты же учишь нас! - горячо возразил Алексид. - Только слушая тебя, я уже узнал очень много.
   - Да неужели? - Сократ как будто был в нерешительности. Будь Алексид старше и самоувереннее, ему, пожалуй не миновать бы града вопросов, после которых он почувствовал бы себя ощипанным цыпленком, но Сократ благоволил к юности и избавил его от этого испытания.
   - Рад слышать это, - продолжал он лишь с чуть заметной усмешкой, - но только я здесь ни при чем. Все, что ты понял, с самого начала было вот тут, - постучал он толстым пальцем по загорелому лбу юноши. - А я лишь немного помогаю скрытым тут мыслям добраться до языка, чтобы человек мог облечь их в слова и как следует проверить.
   - Я... прости меня, Сократ... я ведь думал...
   - Не смущайся, милый юноша. Если тебе нравится слушать наши разговоры, слушай их сколько хочешь.
   - Спасибо! Ты ведь не думаешь, что я слишком молод или...
   - Поиски мудрости долги и трудны, - снова улыбнулся Сократ. - Если ты готов к ним, то, чем скорее ты их начнешь, тем лучше. - И, повернувшись, он побрел дальше.

   - Расскажи мне про него, - попросила через несколько дней Коринна, когда они с Алексидом удобно расположились на уступе у входа в пещеру.
   Сирень уже отцвела, но старая каменоломня пестрела звездами распустившихся олеандров. Только что кончился урок игры на флейте, и теперь, прежде чем приступить к чтению трагедии Софокла, которую Алексид принес на этот раз, они ели смоквы и болтали.
   - Ну, он довольно смешон с виду, - начал Алексид, - и смахивает на сатира...
   - И не страшно тебе говорить такие вещи здесь, в горах? - перебила она его шутливо, но в ее голосе чувствовалась робость.
   Коринна не была такой суеверной, как Лукиан, но ей не хватало широты взглядов, которой учился Алексид у своих новых друзей. А вдруг сатиры и в самом деле есть? И вот сейчас перед ними появится козлоногое чудище с лошадинным хвостом, оскорбившись, что его сравнили с каким-то философом.
   - Не бойся, - успокоил ее Алексид. - Сократ говорит, что их просто выдумали поэты.
   - Ну, так рассказывай про него дальше.
   - Он удивительный человек. Он необычайно подвижен, несмотря на большой живот. По-моему, в молодости от был неплохим атлетом и до сих пор не бросил упражнений. Он отличился на войне, и ему присудили награду, но он настоял, чтобы ее отдали кому-то другому - человеку, которого он перед этим спас в битве.
   - Он тебе сам про это рассказал?
   - Ну, конечно, нет! Мне рассказали его друзьыя.
   - А какие они - эти другие мальчики?
   - Да они вовсе не мальчики, я там намного моложе всех. Они уже взрослые люди. Вот, скажем, Ксенофонт. Такой молодец! Только, по-моему, не слишком умный - больше думает о лошадях, о собаках да о военной службе, - но зато с ним интересно разговаривать. И еще Платон. Ему двадцать лет. И он все умеет - отличается в состязаниях, особенно в борьбе, и к тому же сочиняет стихи и собирается написать трагедию. Как я, - добавил Алексид, грустно вздохнув. - Да только мне и пробовать не стоит - не могу же я тягаться с такими, как он!
   - Мне Платон не понравился бы, - заметила Коринна, стараясь его утешить. - Он чересчур уж хорош.
   - Нет, он бы тебе понравился, - сказал Алексид. - Вы с ним смотрите на вещи одинаково.
   - Как так?
   - А он считает, что женщины не глупее мужчин и должны получать такое же ообразование.
   - Вот это привильно! - Коринна захлопала в ладоши. - Расскажи еще что-нибудь.
   И Алексид продолжал рассказывать ей о Сократе и о замечательных молодых людях из его кружка, пока удлинившиеся вечерние тени не напомнили им, что настало время возвращаться в город. Алексид нес под мышкой свиток трагедий, который они так и не развернули.
   ...Дома мать встретила его тревожным взглядом, а Теон сказал:
   - Тебя искал отец.
   Ника дернула его за локоть и шепнула:
   - Что ты натворил, Алексид? Мне ведь никогда ничего не рассказывают.
   - Право же, Ника, я не знаю...
   Но тут в дворик быстрым шагом вошел отец. Вот оно! Алексид приготовился к худшему: кто-нибудь видел, как он входил в харчевню, чтобы поговорить с Каринной, или...
   - Алексид!
   Голос отца был строг, но спокоен. Последнее время Леонт старался не забывать, что Алексид уже больше не мальчик. Теперь он не приказывал, а старался разговаривать с ним, как мужчина с мужчиной, но старые привычки часто давали себя знать. Даже Филиппу, когда он приезжал в отпуск, приходилось выслушивать от отца суровые выговоры.
   - Что, отец? - спросил Алексид, подходя к нему.
   Они остановились под смоковницей. В одной из дверей показался было Парменон, но тут же юркнул обратно в дом. Во дворе стало удивитльно тихо, однако Алексид не сомневался, что Теон и Ника притаились где-нибудь поблизости и изо всех сил стараются разобрать, что говорит вполголоса отец.
   А тот говорил:
   - Мне было грустно узнать, то мой сын заводит крайне нежелательные знакомства.
   Значит, он все-таки слышал про Коринну! Но чем так уж страшно это знакомство? Кровь прилила к щекам Алексида, но он попытался ответить отцу столь же сдержанно:
   - А почему оно нежелательно?
   - Неужели ты не понимаешь? - спросил Леонт тем же спокойным тоном. - Ведь этот Сократ - притча во языцей.
   Ах, так, значит, дело не в Коринне, а в Сократе!
   - Но почему, отец! - смущенно пробормотал он.
   - Во-первых, он безбожник - он не признает наших богов. Тех юношей, которые попадают в его сети, ждет верная гибель.
   - Это несправедливо...
   - Нет, это правда, Алексид. Я не слишком виню тебя, что ты сам не сумел в нем разобраться. Он хитрый старик и умеет войти в доверие к молодым людям. А потом застваляет их забыть все те правильные и нужные вещи, которым их учили, и набивает им голову всякой ядовитой чепухой.
   - Но ведь... - растерянно бормотал Алексид, пытаясь найти хоть какое-то сходство между тем Сократом, которого он знал, и человеком, которого описывал отец.
   - Алкивиад [афинский государственный деятель (ок. 451-404 до н.э.); помогал спартанцам в их борьбе против Афин] попался на его удочку, и какова была его судьба? Он мог стать украшением Афин, а вместо этого продал родину врагу! И не один он плохо кончил. А что за юношей собрал Сократ вокруг себя теперь? Вот Платон - его дядя Хармид считается одним из самых опасных противников нашей демократии. Или Ксенофонт, который открыто восхищается порядками Спарты. Приятно ли мне, что мой сын знается с подобными людьми? - Алексид хотел было возразить, но Леонт поднял палец, требуя, чтобы его не перебивали. - К счастью, ты еще очень молод. Ты можешь больше не встречаться с ними, и все кончится хорошо. Но помни: больше ты с ними не знаком. С этой минуты! Сократ и его вздорное учение погибельны для юношей. - Он ласково положил руку на плечо Алексида. - Но с тобой ничего дурного не случится. Я этого не допущу - ты мне слишком дорог.

9. ТРАГЕДИЯ... ИЛИ КОМЕДИЯ?

   "Ру-у, ру-у, ру-ру-ру!" - заворковал лесной голубь, и обрывы вокруг заброшенной каменолмни ответили ему негромким эхом. Пригнувшийся в кустах Алексид заметил на обрыве яркое пятно. Значит, Коринна, как всегда, пришла в пещеру раньше его. Хитон у нее был золотистый, как цветок крокуса. Девушка стояла у края расселины и оглядывалась по сторонам.
   "Ха-ха-ха!" - раздался насмешливый крик сойки в кустах сирени у самых ее ног. Корина улыбнулась и посмотрела вниз:
   - Ты меня не обманешь, Алексид! Хотя, честно говоря, я было поверила, что это и вправду ворковал голубь. Ну, влезай же сюда.
   Алексид поставил ногу на развилку, ухватился за протянутую руку Корины и одним прыжком очутился на уступе рядом с ней. Она притворилась рассерженной:
   - Ты просто язва! Хорошо бы и вправду это был лесной голубь. Я еще ни разу не видела тут голубей и не слышала их.
   Корина вела счет птицам разных пород, которые залетали в каменоломню. Дятел, кукушка, сорока, сойка, сокол, куропатка - список все увеличивался. У маленького водопада они один раз видели зимородка и не сомневались, что где-то поблизости должен жить соловей. Они даже собрались было как-нибудь остаться тут на всю ночь, чтобы его послушать, но потом решили, что во всех отношениях будет благоразумнее этого не делать.
   - Мать покажет мне соловья! - с сожалением сказала Коринна.
   Горго не была строгой матерью, ее добродушие не уступало ее толщине, но и она не потерпела бы ночных прогулок.
   "Как и отец, - подумал Алексид, - хоть он даже и не знает, что на свете есть Коринна".
   - Что мы сегодня будем читать? - спросила девушка.
   - Сегодня мы займемся письмом.
   Из складок своего хитона Алексид извлек свиток чистого папируса и положил рядом с нем не землю тростниковые перья, нож, чтобы расщеплять их, и маленький кувшинчик, в котором, когда он вытащил затычку, блеснули черные чернила.
   - Вот хорошо-то! А с чего мне переписывать?
   - Я тебе продиктую... одну вешь, которую знаю наизусть.
   - Еврипида? Гомера?
   - Потом узнаешь.
   - Но мне же неинтересно писать неизвестно что!
   - Но, может быть, тебе все-таки будет интересно.
   - Ну и учитель! - Коринна показала ему язык: жизнь в харчевне не придала ее манерам изысканности.
   Алексид расщепил тростинку, заточил ее и передал своей ученице. Она устроилась на ровном полу пещеры, опираясь на левый локоть, и приготовилась писать. Алексид, скрестив руки на груди, стал у входа в пещеру и устремил глаза не город и далекое море. Затем медленно и отчетливо он продиктовал:
   - "Со скорбной вестью я пришел к тебе, Ахилл..."
   Продиктовав двенадцать строк, он остановился. Чтобы записать их, потребовалось немало времени, но Коринна с каждым занятием, несомненно, писала и говорила все лучше. Она выводила изящные буквы с такой любовью и тщательностью, словно занималась вышиванием. Алексид нагнулся и указал ей на несколько ошибок.
   - Ну, что ты об этом скажешь? - спросил он небрежно.
   - Что скажу? Ах, ты об этой речи! Очень неплохо. Только чересчур уж уныло, как ты думаешь?
   - Ну, а как же иначе? Это ведь из трагедии! Не хочешь же ты, чтобы вестник за живот держался от хохота. Он же пришел рассказать Ахиллу о смерти его лучшего друга.
   - А-а... Только комедии нравятся мне гораздо больше. Помнишь, ты приносил одну - Аристофана. О том, как все женщины заперлись в крепости и отказывались вернуться к домашним очагам, пока их мужья не обещают навсегда прекратить войну.
   - Она называлась "Лисистрата".
   - Вот-вот! - Коринна заткнула кувшинчик с чернилами и еще раз пречитала написанное.
   Трудно было сказать, что ее интересует - стихи или собственный почерк. Алексид нервно облизнул губы. Сердце у него так и подскочило, когда она, кончив читать, сказала:
   - А все-таки и это очень хорошо. Из какой трагедии ты это взял?
   - Из "Патрокла", - буркнул он.
   - Я о такой и не слышала. Кто ее сочинил?
   - Алексид, сын Леонта.
   - Алексид... - И тут Коринна все поняла. Она вскочила на ноги. - Ты говоришь о себе? Ах, Алексид, какой ты умный! А мне и в голову не пришло...
   Коринна говорила так искренне, что Алексид не мог скрыть свое удовольствие.
   - Я рад, что тебе понравилось! - сказал он улыбаясь.
   - Нет, ты не возможен! А вдруг бы мне не понравилось и я бы прямо так и сказала - ты бы обиделся, и...
   - Потому-то я и не сказал сразу. Я хотел узнать, что ты подумаешь на самом деле.
   - А ты помнишь еще что-нибудь?
   - Я помню все, что у меня готово. Стихов двести - триста. Я ведь должен хранить их у себя в голове: если я начну писать дома, от расспросов спасения не будет.
   - Ну, так записывай здесь! Сочиняй понемножку, все хорошенько запоминай, а когда будешь приходить сюда, записывай. В пещере сухо, и мы можем прятать тут и папирус, и чернила, и все, что понадобится.
   - Да это... - Он хотел было сказать: "Я как раз и собирался сделать", но вовремя спохватился. - Ты замечательно придумала! - договорил он с жаром.
   - Но сначала прочти мне все, что ты уже сочинил, - потребовала Коринна. - Раз мне больше не надо писать, слушать будет гораздо интереснее.
   Коринна снова села, прислонилась спиной к скале и обхватила руками колени. Она пошевелилась только тогда, когда Алексид, кончив декламировать, произнес обычным тоном:
   - Вот и все, что я пока сочинил.
   - Ах, Алексид! - тихо сказала она. - Как тебе, наверно, было грустно, пока ты все это придумывал!
   Он рассмеялся принужденным смехом.
   - Чисто по-женски! Сразу о личных чувствах. А стихи тебе понравились? Ведь это же не я говорю, а Ахилл, Фетида и...
   - Нет, ты! Все говоришь ты, до последнего словечка.
   Он понял, что спорить с ней бесполезно.
   - Последнее время мне и правда было невесело, - признался он.
   - Из-за Сократа? Из-за того, что тебе больше не позволили его слушать?
   - Да. Но не только из-за этого. Я думал, мне будет очень весело жить, когда я перестану ходить в школу, но ничего в этом хорошего нет. Поскорей бы стать еще старше и пойти служить на границу! Но, конечно, и это может оказаться мне не по душе. - Он засмеялся, на этот раз искреннее.
   - Хорошо хоть одно, - сказал он задумчиво, - ты всегда можешь сам над собой посмеяться.
   - И то правда. Я знаю, что я сам своего рода шутка. Только, в отличие от настоящих шуток, я с возрастом делаюсь все смешнее. Ну что ж... - Он нагнулся и поднял свиток папируса. - Стихи, конечно, не бессмертные, но, когда я все это излил, мне стало легче на душе.
   - Нет, стихи хорошие. Они мне очень понавились, хотя я не все поняла. Но лучше бы ты написал комедию.
   - Нельзя писать по заказу, - объяснил он. - Надо, чтобы замысел совсем тебя захватил, чтобы слова сами рвались наружу.

   Они провели в пещере еще часа два, играя на флейте и болтая. Домой они отправились задолго до темноты, чтобы идти не по пыльной дороге, а по берегу прихотливо извивающегося Илисса.
   - Я люблю деревню, - заметила Коринна.
   Лето было уже в разгаре. На небольших полях ничинали золотиться колосья, а среди них пламенели маки. Тут виднелись желтые, как хорошо начищенная медь, ноготки, там - синий, будто небо, цикорий. В высокой траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая свою спутницу, сообщил ей чье-то изречение: "Счастливы кузнечики - их самки лишены голоса".
   - О да, - невозмутимо согласилась Коринна, - но ты послушай, какой они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.
   Река уже обмелела, и, сняв сандалии, они зашлепали по прозрачной воде. Ветки платанов над их головами смыкались в голубовато-зеленый тенистый свод.
   - Да, я тоже люблю деревню, - сказал Алексид, возвращаясь к началу их разговора. - На месте моего отца я бы жил в нашем загородном доме, а в Афинах бывал бы только на праздниках.
   - Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!
   - Ну, глины он не боится, он ведь гончар.
   Коринна засмеялась:
   - Ах, да! Ты же мне говорил.
   Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась вокруг его щиколоток.
   - Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?
   Коринна прислушалась. В неумочное журчание реки вплеталось прерывистое журчание человеческой речи.
   - Но ведь это же... - вдруг взволнованно шепнул Алексид, - это же голос Сократа! Не может быть...
   - Почему не может быть?
   - Потому что он никогда не покидает города. Он говорит, что не интересуется природой и...
   - Что ж, - скзала Коринна, которая прошла вперед и заглянула в просвет между ветками, - если ты говоришь, что этого не может быть, значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и, если это не Сократ...
   Алексид растерялся. Все это время он страшился случайной встречи с Сократом, но уж лучше бы она произошла на людной улице, чем здесь.
   - Давай тихонечко уйдем он них, - пробормотал он.
   - Ты, наверно, хотел сказать: "тихонечко пойдем к ним", - возразила она.
   - Что?
   - Я хочу поближе рассмотреть этого мудреца, я хочу послушать его. Такого случая я не упущу.
   - Но мой отец сказал... - Алексид почувствовал, что говорит совсем как Лукиан.
   - Твой отец не хочет, чтобы тебя видели в этой компании, раз у них такая дурная слава, - заспорила Коринна. - А если ты невзначай услышишь десяток-другой слов, что ему за дело! Или ты такой легковерный, что они сразу тебя испортят?
   Алексид уступил ей - и почти охотно. Несмотря на все, что ему говорил отец, он продлжал восхищаться Сократом; его дурная слава, наверно, это просто какое-то недоразумение. И ведь, случайно подслушав часть их беседы, он вовсе не нарушит отцовского запрета.
   - А остальные кто? - шепнула Коринна, снова заглянув в просвет меж ветвей.
   - Рядом с ним Платон. Другой, тоже красивый, - это Ксенофонт. Его соседа, кажется, зовут Федр.
   - А! - отозвалась Коринна, с любопытством разглядывая собеседников.
   Платон и Ксенофонт были так же красивы, как их учитель безобразен. Платон, самый молодой, был сложен, как атлет, но тонкие, одухотворенные черты лица выдавали в нем поэта. Ксенофонт чем-то напоминал воина; видно было, что этот человек энергичный и деятельный.
   Но ни Алексиду, ни Коринне не суждено было узнать, о каких выжных предметах шел разговор между ними. Внезапно кусты затрещали, и Коринна испуганно вскрикнула. Прежде чем она успела сообразить, что напавший на них зверь просто веселый щенок, который и не думал кусаться, а хотел только, чтобы его приласкали, Ксенофонт уже вскочил на ноги и раздвинул ветки. Спасаться бегством было поздно. Готовые от смущения провалиться сквозь землю, они вышли на залитую солнцем поляну в сопровождении щенка, который радостно прыгал вокруг них.
   - Да это же Алексид! - сказал Сократ, приподнявшись и глядя на Коринну. - А я-то не мог понять, почему ты нас совсем забыл. Но теперь, пожалуй, вопросы излишни.
   Его глубоко посаженные глазки лукаво посмеивались. Ведь и он не всегда был невозмутимым философом. Когда-то он тоже был молод и влюблен и хорошо помнил это время.
   - Я тут ни при чем, - сказала Коринна со своей грубоватой дорической прямотой.
   - Правда? Ну, так я попробую угадать еще раз. Твой отец, Алексид?
   - Да... - еле выдавил из себя Алексид. - Боюсь, он чего-то не понимает... Он... он думает, что ты дурно на меня влияешь...
   - Видишь, Сократ? - перебил Ксенофонт многозначительным тоном, словно они только что говорили об этом. Он уже снова сидел на траве, лаская щенка.
   - Но почему же мое влияние дурно, милый юноша?
   - Ну, он говорит, что ты не веришь в богов.
   - Он так говорит? - Сократ задумчиво покачал головой.
   - Так говорят все Афины, - снова вмешался Ксенофонт. - Это плохо для тебя кончится, Сократ.
   - Присядьте же, - сказал Сократ. - Хотя бы ненадолго, чтобы я мог объяснить.
   Коринна в радостью приняла приглашение. Алексид несколько секунд колебался. Но ведь уйти было бы невежливо, рашил он в конце концов.
   - Разве ты никогда не слышал строку из Гомера, которую я люблю повторять! "Согласно достатку ты жертву богам приноси"? - Он усмехнулся. - Стал бы так говорить безбожник? Мы с Ксенофонтом всю ночь провели на пиру, и он подтвердит, что, пррежде чем совершить омовение пред завтраком, я вознес молитву Аполлону. Ты можешь заверить своего отца, что жертвы и молитвы богам я возношу именно так, как советует Гомер.
   - Но ты иногда порицаешь и Гомера, - сказал Ксенофонт. - Вот это-то и опасно. У нас нет священных книг, как у некоторых варваров, но поэмы Гомера нам их почти заменяют.
   - Ну конечно, я порицаю Гомера и всех поэтов вплоть до Еврипида! - Сократ снова повернулся к Алексиду. - Тебя воспитали на этих поэмах, и ты судишь о богах по ним?
   - Ну, само собой разумеется...
   - А какими показаны боги в этих поэмах? Ведь они ссорятся, как дети, из-за пустяков, обижаются, перепиваются, крадут, влюбляются в чужих жен - короче говоря, поступают так, как ни один уважающий себя смертный поступать не станет. Разве в этих поэмах не говорится, что Зевс силой отнял верховную власть у своего отца? Какой пример он тебе подает? Что бы сказал на это твой отец, а?
   - Не думаю, чтобы эта история ему особенно нравилась, - засмеялся Алексид.
   - Если боги вообще существуют, ведь они должны быть лучше смертных, а не хуже? Их благородство должно превосходить все наши представления, не правда ли? И, значит, поэты, как бы увлекательно они ни сочиняли, просто отъявленные лгуны. Если у вас опять когда-нибудь зайдет об этом речь, попробуй объяснить своему отцу, что не верить в старые сказки - еще не значит не верить в богов.
   - Если бы ты мог объяснить это всем Афинам! - с досадой воскликнул Ксенофонт.
   - Я и стараюсь. Я готов толковать с каждым встречным. Но в Афинах живет много людей, а жизнь коротка.
   - Вот именно! А твоя жизнь может стать еще короче, если ты и впредь будешь так же старательно обзаводиться врагами.
   - Я? Врагами?
   - А ты думаешь, людям нравится, когда их выставляют дураками, Сократ? Сегодня ты задеваешь Гиппия, завтра - кого-нибудь из сторонников демократии: тебе все равно, кто бы это ни был.
   - Конечно, все равно. Меня интересуют идеи, а не личности. И, по-моему, если людям показать, насколько их идеи ошибочны, они будут только рады, что им помогли понять их заблуждения.
   - Но люди почему-то этого не любят, - с глубокомысленным видом вставила Коринна.
   Ксеноофонт с благодарностью посмотрел на нее, а затем сказал серьезно:
   - Мы очень беспокоимся за тебя, Скрат. Если бы люди правильно понимали твои идеи, все было бы хорошо. Но знакомы с ними лишь немногие, а остальные полагаются на слухи и сплетни. Кроме того, тебя высмеивают в комедиях, и у зрителей складывается самое неверное представление о твоих взглядах. - Он повернулся к Платону. - Ты ведь хорошо пишешь, так почему бы тебе не написать комедию, чтобы показать Сократа таким, какой она на самом деле?
   Платон с улыбкой покачал коловой:
   - Этого я, боюсь, не сумею. Я пишу лирику. Когда-нибудь, быть может, мне удастся написать трагедию. Но только не комедию.
   - Однако разница между трагедией и комедией не так уж велика, - лукаво начал Сократ, стараясь завязать отвлеченный спор и прекратить разговор о себе.
   Но Ксенофонт не поддался на эту уловку.
   - А все-таки тебе следует попробовать, - резко сказал он Платону. - Эх, если бы я умел писать! [до нас не дошло ни одно произведениее Сократа; его философские взгляды известны нам из сочинений его учеников - Ксенофонта и Платона]
   - Мне очень жаль, но человек должен следовать своим естественным склонностям. Мне не под силу состязаться с Аристофаном. Конечно, я мог бы попробовать писать диалоги в духе Софрона, но введя в них философские идеи Сократа...
   К несчастью, философские диалоги в духе Софрона не показывают в театре! Нам нужна не книга - на изготовление списков требуется время, а чернь вообще ничего не читает, - нам нужна комедия, которую в будущем году мог бы посмотреть каждый афинянин, комедия, которая показала бы Сократа в истинном свете снискала бы ему уважение граждан.
   - Что за страшная мысль! - заметил Сократ, и его толстый живот заколыхался от смеха.
   - Но она могда бы спасти тебя от беды - от изгнания или чего-нибудь похуже. Однако, раз уже это неосуществимо, постарайся вести себя потише и не наживай больше врагов.
   - Я ничего не могу с собой поделать, Ксенофонт. Наверно, боги наслали меня, будто овода, будоражить Афины, и все тут.
   Алексид и Коринна с сожалением вспомнили, что им пора идти. Они попрощались с Сократом и его друзьями и пошли через поля к дороге - было уже слишком поздно, чтобы следовать за извивами Илисса. Коринне не терпелось высказать свое мнение о новых знакомых, но Алексид был рассеян и отвечал невпопад.
   - О чем ты задумался? - спросила она.
   - "Овод", - сказал он медленно. - Какое хорошее название для комедии!

10. ГЕЛИЭЯ [СУД ПРИСЯЖНЫХ В АФИНАХ]

   Лето подходило к концу. На полях поблескивали серпы, и высохшие золотые колосья с шелестом падали на землю. В виноградниках по склонам гор наливались и темнели тяжелые гроздья. Запряженные волами повозки поднимали длинные густые облака белой пыли. Сухие, сморщившиеся листья на неподвижных деревьях ждали осенних ветров.
   Все лето Алексид писал комедию.
   Он сам удивлялся, что случайная встреча с Сократом и Ксенофонтом так на него повлияла. Словно искра зажгла уже готовый костер. Ведь перед этим он так мечтал сочинить трагедию - он даже постарался забыть, что настоящую трагедию может написать только человек, много переживший и встрадавший, а не вчерашний школьник. Теперь он видел, что его "Патрокл" был выспренним и неинтересным - всего лишь старательное подражание любимым поэтам-трагикам. Он писал "Патрокла" просто потому, что ему хотелось писать, а не потому, что ему надо было что-то сказать.
   С "Оводом" все было по-другому. Он знал, чего он хочет и что должен сказать: "Вот каков настоящий Сократ. Не Сократ опасен для Афин, а те, кого он показывает в их подлинном виде, - самодовольные и суеверные люди, краснобаи и лицемеры".
   Но сказать это просто словами было бы недостаточно. Свою мысль он должен был выразить через нелепые положения, в которые попадали его смешные персонажи, воплотить ее в веселых песенках, в шутках, в игре слов, в пародиях и острых намеках. И без всякого нажима, легко.
   - Вот и со стряпней точно так же, - уверяла его Коринна. - Если у повара нет в руке легкости, он обязательно испортит блюдо.
   Она вообще ему очень помогала. Прежде чем записать сочиненное, он декламировал ей все до последней строки.
   - Проверяешь, словно на собаке, - шутила она, хотя никакая собака не была бы такой придирчивой... - Погоди-ка, - говорила она. - Тут у тебя получается чересчур серьезно.
   Он начинал спорить, но потом убеждался, что она права. Он слишком увлекся, и сцена, как пирог в печке, "подгорела". К счастью, комедию, в отличие от питрога, можно было пределывать по кусочкам во время печения. Можно было добавить новой начинки, а подгорелые куски выбросить и заменить более удачными.
   - По правде говоря, Алексид, я просто не понимаю, как это у тебя получается, - сказала как-то Коринна.
   Если она была строгим критиком, то не скупилась и на похвалы, а если нужна была ее поддержка. Никто больше не знал о комедии. Лукиан был поглощен собственными делами - он готовился к большим атлетическим состязаниям и позировал ваятелю. Кроме того, хотя они и помирились, прежней дружеской откровенности между ними уже не было, Леонт все так же и слышать не хотел о Сократе и настоял, чтобы Алексид продолжал занятия у Милона. Таким образом, часы, которые он украдкой проводил с Коринной, иногда в их тайном убежище, иногда в гостеприимной кухне Грого, были единственными его счастливыми часами в это лето, если не считать тех, когда он в одиночестве сочинял свою комедию и с головой уходил в сказочный мир "Овода".
   - Не понимаю, как ты все это придумываешь, - сказала Коринна, - а потом соединяешь в одно целое.
   Он попробовал объяснить. Это было нелегко. В школе он основательно изучил стихи знаменитых поэтов, их трагедии и не раз отличался в упражнениях, когда надо было воспроизвести стиль прославленного автора, подделать его излюбленные приемы, уловить характерные обороты речи или же чуть-чуть изменить какую-нибудь известную строку, но так, чтобы она получила совсем иной смысл.
   - Зрители любят пародию, - уверял он Коринну с высоты своего школьного опыта. - Больше, чем учителя, - добавил он со смехом. - Мой учитель говорил, что я не почитаю великих поэтов. Один раз я даже получил за это хорошую взбучку.
   Кроме того, в школе они много занимались декламацией, и это ему всегда нравилось. Пока у него не начал ломаться голос, он пел в хоре мальчиков на праздниках, да и теперь принимал участие в менее торжественных песнопениях, когда после уборки урожая юноши ходили от дома к дому, распевая веселые пески и получая за это подарки. Все это, а также частые посещения театра и внимательное изучение списков трагедий и комедий, дало ему достаточно точное представление о правилах драматургии; однако всего этого было еще мало для того, чтобы комедия после ее оканчания не оказалась жалкой мальчишеской стряпней, хотя и "недурной для его возроста".
   Но, по мере того как недели складывались в месяцы и первый свиток папируса уже до самого конца покрылся блестящими черными буквами - "тридцать локтей смеха", называла его Коринна, - юному автору начинало казаться, что из "Овода" может получиться кое-что получше.

   Коринна любила эти часы не меньше, чем он. Когда они познакомились поближе, он понял, что и у нее есть свои горести, но только она не хочет о них говорить. С первой же их встречи у заводи, когда Лукиан принял ее за нимфу, ему всегда почему-то казалось, что она и в самом деле немножечко нимфа, пусть она была обыкноовенной смертной девушкой, любящей смеяться и есть сласти, но она, как духи леса и воды, была свободна бродить, где ей заблагорассудится, и поступать, как ей вздумается. Разумеется, по сравнению с Никой и сестрами его товарищей она действительно пользовалась большой свободой. Но и у нее были свои тревоги.
   - Не могу я жить в этой харчевне! - вырвалось у нее однажды.
   - Почему? Ведь там так интересно - кипит жизнь, все время новые люди, суета.
   Такой представлялась харчевня Алексиду. На кухне Горго можно было узнать все городские сплетни, и отсюда Алексид почерпнул немало материала для своего "Овода". Горго и не подозревала, сколько ее сочных шуток и язвительных насмешек запомнил и использовал потом тихий юноша, который скромно сидел в уголке, поджидая, пока освободится ее дочь. Ее бесконечные рассказы о постояльцах и их рабах, ее любовь к сплетням и грубоватый юмор помогли ему справиться с теми комическими сценами, в которых требовалась непритязательная веселость. Алексид знал, что его комедию могут принять для представления, только если в ней будет пища на все вкусы. И тонкое остроумие (ему особенно нравилась сатирическая сцена, в которой длинноволосый щеголь, пдозрительно смахивавший на Гиппия, оказывался истинным врагом страны), и исполненные чувства стихи, вложенные в уста хора, - стихи, ради которых он собирался писать трагедию, - и, наконец, шутки, понятные самому неискушенному сельскому зрителю.
   - И было интересно, пока я была маленькой, - ответила Коринна, шевеля пальцами обутой в сандалию наги. - Но теперь мне так не кажется. Я боюсь наших постояльцев. Есть такие... такие бесцеремонные! А мать говорит, что они просто шутят, ничего дурного у них на уме нет, и еще говорит, что я слишком много себе понимаю, а людям нашего положения это не пристало. Иногда мы с ней страшно ругаемся.
   Алексида это удивило. Он не раз слышал, как Горго бранила служанку или гостя, пытавшегося улизнуть, не расплатившись, но с Коринной она как будто всегда была ласкова, а его самого встречала очень приветливо.
   - Еще бы! - сказала Коринна.
   - Почему "еще бы"?
   Девушка смутилась:
   - Конечно, ты ей нравишься, Алексид, очень нравишься, но боюсь, она была бы с тобой так же приветлива, если бы ты совсем ей не нравился.
   - Не понимаю.
   - Видишь ли, ты же из хорошей семьи. Твой отец - афинский гражданин, и ты тоже через несколько лет станешь афинским гражданином.
   - Ну и что?
   - Мать говорит, к гражданам нужно подлаживаться. Где бы мы ни жили, всегда было одно и то же. "Они могут вышвырнуть нас отсюда, - говорит она. - Мы не должны об этом забывать. Мы ведь чужестранки, и они считают нас хуже грязи".
   - Но я не думаю так ни о тебе, ни о твоей матери! - возмутился Алексид.
   - Да, конечно. Но ты пойми, Алексид, как смотрит на это мать. Ведь ей очень трудно живется. Она всегда была бедна, и ей всегда приходилось бороться с нуждой. И так будет и дальше. Видишь ли, Алексид, таким, как мы, надеяться не на что, у нас нет будущего.
   Он целую минуту молчал. Что он мог ответить? Прежде он никогда не задумывался над этим. Теперь, сравнив судьбу Коринны с судьбой Ники, он понял, что имела в виду девушка.
   Ему было легко представить себе будущее сестры. Через год-два ей подыщут подходящего жениха. Этим займется отец, хотя, конечно, он не станет выдавать ее замуж насильно. Накануне свадьбы она торжественно посвятит Артемиде все свои детские игрушки и дивичьи украшения; на следующий вечер ее торжественно отведут в дом жениха - все будут петь и осыпать их зерном; а потом будет пир и подношение подарков. После этого Ника станет хозяйкой собственного дома и рабов. Потом у нее родятся дети, и в конце концов, хоть сейчас ей это и кажется смешным, она станет бабушкой, окруженной любящими и почтительными внуками.
   Но Коринну ждет другая судьба. Может быть, она и выйдет замуж, если Горго подыщет ей жениха среди афинских метеков, почти наверное бедняка: как ни красива Коринна, вряд ли найдется человек с положением, который захочет взять жену из харчевни.
   - Да, это, конечно, нелегко, - сказал он смущенно. - Особенно без отца.
   - Мать хочет, чтобы я ходила с флейтистками, - пробормотала она в ответ.
   Алексид тревожно посмотрел на нее. Он знал, что человек, задумавший устроить пир, обращался к Горго и она за вознаграждение нанимала флейтисток и танцовщиц, чтобы развлекать его гостей. Так поступали все, и никто не видел в этом ничего дурного, но девушек, занимавшихся этим ремеслом, презирали, были ли они рабынями или свободными.
   - Тебе это не понравится, - сказал он.
   - Можешь не беспокоиться! - крикнула она гневно. - Я лучше умру с голода, а не пойду!
   - Не понимаю, как твоя мать может требовать от тебя этого!
   - Она говорит, что мне уже пора зарабатывать свой хлеб, а я умею только играть на флейте или исполнять черную работу по дому, которой занимаются рабыни. Ведь мы, девушки, ни на что другое не годимся. Правда, - закончила она с горечью, - на флейте я играю неплохо.
   Она поднесла инструмент к губам, и, слушая жалобную мелодию, Алексид восхищенно кивнул. Да, Коринна неплохо играла на флейте.
   Иногда комедия вдруг переставала продвигаться. И Алексид приходил в отчаяние. Она же никуда не годится! Зачем мучиться над нею и дальше? Полторы тысячи строк! Какой труд - и все впустую! Архонт, который отбирает комедии для представления в театре, не станет ее дочитывать. Однако вскоре случилось одно событие, после которого он решил любой ценой не только закончить комедию, но и добиться, чтобы ее непременно показали на весенних Дионисиях.
   - Завтра ты не пойдешь к Милону, - сказал за ужином отец.
   - Хорошо, отец. А почему? - обрадованно спросил он.
   - Я возьму тебя с собой в суд. Юношам полезно бывать там и знакомиться с тем, как управляется государство. С нами пойдет Лукиан. Его отец, возможно, будет вызван, как присяжный, и я обещал присмотреть за твоим другом.
   - Вот хорошо-то! Это, наверно, интересно. А какое дело будет рассматриваться, отец?
   - О вменяемом богохульстве.
   - В что такое "вменяемое богохульство"? - спросил Теон, с наслаждением произнося эти звучные слова.
   - Богохульством называются слова или поступки, оскорбляющие богов. А "вменяемое" означает, что хотя все говорят, будто человек в этом повинен, но это еще надо доказать, прежде чем его наказывать.
   Алексид побледнел и спросил, с трудом заставляя свой голос звучать равнодушно:
   - А кого будут судить, отец?
   Он облегченно вздохнул, когда Леонт назвал незнакомое имя.
   - Это, должно быть, интересно, - продолжал Леонт. - Подобные дела редко рассматриваются в суде. Последнее было много лет назад. Хотя, - закончил он многозначительно, - пожалуй, такие суды следовало бы устраивать почаще.
   Сразу после завтрака они отправились на рыночную площадь, где уже собралась большая толпа - почти все пять тысяч присяжных, внесенных в списки на этот год.
   - Их разбивают на десять коллегий, по пятьсот в кождой, - объяснил Леонт. - И даже утром в день суда никто еще не знает, какая коллегия будет заседать. Сейчас как раз бросают жребий.
   - А все остальные только напрасно теряют время, являясь сюда!
   - На это есть причина. Ведь если заранее неизвестно, какие именно присяжные будут рассматривать дело, их нельзя подкупить.
   Алексид задумался, а потом спросил спокойным тоном, чуть-чуть напоминавшим тон Сократа:
   - А не лучше ли набрать в присяжные честных людей, которых вообще нельзя было бы подкупить?
   - Гораздо лучше, - согласился отец, - но зато и гораздо труднее.
   Тут наступила глубокая тишина, и глашатай назвал коллегию присяжных, на которую пал жребий. В толпе началось движение: те, кто оказались свободными, расходились по домам, а избранные присяжные становились в очередь за раскрашенными жезлами и черепками, дававшими им право после суда получить плату.
   - Это коллегия моего отца, - с гордостью сказал Лукиан. - Идемте, они всегда заседают в Среднем суде. Сейчас мы можем занять удобные места, у самой ограды.
   Прошло еще полчаса, прежде чем были закончены все предварительные приготовления, совершено жертвоприношение и присяжные расположились на устланных циновками скамьях; стражники оттеснили зрителей за ограду, а старшина присяжных занял свое место на возвышении, по обеим сторонам которого находились два помоста пониже - для обвинители и обвиняемого.
   - В ящичке, который открывает писец, - шепотом объяснял Леонт, - хранятся свитки с обвинением и уликами. Их запечатали после подачи жалобы. Этот ящичек называют "ежом".
   - Почему?
   - Не знаю, - признался Леонт. - Так уж повелось.
   - Я вечером спрошу у отца, - сказал Лукиан. - Уж он-то наверное знает.
   Началось разбирательство дела. К немалой радости Алексида, оказалось, что, хотя его отец и не знал, почему запечатанный ящичек зовется ежом, он прекрасно разбирался во всех тонкостях судопроизводства. Его объяснения были точными и ясными, и он умел ответить на любой вопрос.
   Однако само дело показалось Алексиду гораздо интереснее, чем судебная процедура. Одного школьного учителя обвиняли в том, что он говорил своим ученикам, будто солнце - это вовсе не бог Аполлон, который в огненной колеснице объезжает небо, а огромный, добела раскаленный шар, величиной чуть ли не во всю Грецию. И будто луна тоже не богиня Артемида, сестра Аполлона, а другой безжизненный каменный шар, отражающий свет солнца.
   - Да он не в своем уме! - процедил сквозь зубы Лукиан. - Что за чепуха!
   - Пожалуй, и не в своем, если учил этому в школе, - согласился Алексид. - Но, может быть, это не такая уж чепуха.
   Он постарался, чтобы отец не расслышал его последних слов. С него было достаточно и возмущенного взгляда Лукиана.
   Обвиняемый, защищаясь, говорил, что никогда не внушал своим ученикам, будто это предположение - истина. Да, он упоминал о том, что такое мнение существует. Он считает, что мальчиков надо приучать мыслить самостоятельно, чтобы они умели сами разбираться, где правда, а где ложь. А придумал это вовсе не он - кто угодно может купить сочинения философа Анаксагора, где такое мнение изложено очень подробно.
   Среди присяжных послышался возмущенный ропот. Упоминать об Анаксагоре при подобных обстоятельствах было более чем неуместно.
   - Его ведь изгнали в дни моей молодости как раз за такие разговоры, - объяснил Леонт. - Эта история наделала много шуму, потому что он был другом Перикла, но даже Перикл не мог его спасти.
   Разбирательство дела окончилось. Присяжные вереницей потянулись мимо урн для голосования. У каждого было два боба: один, черный, означал "виновен", другой, белый - "невиновен". Один из них опускался в первую урну. Второй, ненужный, бросали во вторую.
   Учитель был признан виновным значительным большинством голосов. Обвинитель требовал, чтобы его приговорили к изгнанию. Учитель, окруженный женой и детьми, - все они были одеты в самую старую свою одежду и горько рыдали, стараясь разжалобить судей, - просил, чтобы с него лучше взыскали штраф.
   - Но почему он называет такую большую сумму? - удивился Лукиан.
   - Присяжные должны выбрать то или иное наказание, но назначить сумму штрафа они не могут.
   - Ах, вот как! Значит, если он попросит малого штрафа, его наверняка приговорят к изгнанию?
   - Именно так.
   Алексид обрадовался, когда был оглашен результат второго голсования. Учителя приговорили к штрафу.
   - Но, конечно, - заметил Лукиан, - его школе конец. Какой же человек пошлет своего ребенка учиться у полоумного?
   Выйдя за ограду, они встретили отца Лукиана. Он сказал, что голосовал за штраф.
   - Видишь ли, - пояснил он своему негодующему сыну, - этот учитель, в конце концов, мелкая рыбешка. Судили его только для того, чтобы посмотреть, как настроен народ.
   - Значит, - спросил Алексид, и сердце его сжалось, - будут и еще обвинения в богохульстве? Против... против других людей?
   - Этим давно пора заняться. Надо же как-то ограждать вас, незрелых юнцов. А в наши дни болтают много всякой опасной чепухи. Свобода речей - вещь, конечно, прекрасная, но... - Он пожал плечами. - Тут нужна большая осмотрительность. Эти преступления не похожи на обычные. Все зависит от настроения народа, а оно пременчиво. Мы можем взяться за опасных смутьянов, только если будем заранее уверены, что их признают виновными. Это все очень хитрые молодчики, и если есть хоть малейшая вероятность того, что они будут оправданы, то уж лучше вовсе их не трогать - меньше будет вреда.
   - Будем надеяться, что это дело послужит предостережением для остальных, - заметил Леонт. - Мне не по душе, когда людям препятствуют высказывать то, что они думают, но...
   - Нет, еще нескольких таких обвинений не миновать, - заверил их отец Лукиана. - Кое-кто ждет не дождется проучить этих умников! - Он даже причмокнул от удовольствия.
   А Алексид с ужасом представил себе, что пред гелиэей стоит Сократ - перед пятьюстами присяжных, столь же самодовольных и глухих ко всему новому, как отец Лукиана. А ведь Сократ не станет просить о милосердии. Если уж он предстанет перед судом, его ждет изгнание, а то и смерть.

ПРОДОЛЖЕНИЕ